Как-то с нами пошел доктор из института. Он всех матросиков заставлял проходить психологические тесты, заполнять таблицы. Ночью поднял Алмаза после смены на камбузе таблицу заполнять – крестики-нолики ставить. «Я ничего не знай!» – сокрушался Алмаз. Самым близким для него человеком на корабле был я, и он явился сокрушаться ко мне.

«А что тут знать? – сказал я. – Тут же крестики надо ставить! Вот и лепи!»

Алмаз повеселел и принялся лепить крестики.

«Стой! Ты подряд-то не лепи. Ты их ноликами разбавляй»

Алмаз стал разбавлять. Когда он почти закончил, я его опять остановил: «Парочку оставь. Доктор спит уже? Хорошо! Сейчас ты его поднимешь и скажешь, что как раз в этом месте ты ничего не понимаешь».

Алмаз – человек с юмором, он криво усмехнулся и отправился будить доктора.

Все, что я здесь расскажу о смехе, когда-то уже было сказано.

Великим или мелким. Мыслителем или не мыслителем.

Например, Гоголь считал смех – порядочным человеком.

И это правильно, потому что порядочный человек всегда ко двору.

Мироздания, конечно.

А смех есть великое приобщение к тайнам того же мироздания.

Так говорили древние.

И еще они говорили, что время смеха не засчитывается в жизнь.

То есть уже древние интересовались смехом и пытались понять, разгадать, объяснить и себе и окружающим его феномен.

А действительно – как, почему, отчего? – возникают все эти судорожные всхлипывания, содрогания, встряхивания всего организма?

Они возникают от понимания – это тоже кто-то сказал. Так оно на человека действует, понимание или подсоединение ко Всеобщему Знанию.

А при подсоединении возникает перепад, может быть, напряжения, которое отнюдь не губительно, оно даже полезно, потому что губительно как раз существование вне этого подсоединения и перепада.

И человек вдруг понимает устройство.

Чего угодно.

Что вызывает смех.

Смех посрамляет пафос. Да-да, он его подстерегает и посрамляет. То есть показывает всем его полный срам. А срам у пафоса всегда полный, потому что я нигде не видел незначительный срам пафоса, недосрам или полусрам. Нет! У пафоса всегда срам полный. Как обвал в горах, который не может быть недообвалом или полуобвалом.

Но, посрамляя, смех не уничтожает пафос.

Отнюдь.

Он его подстригает, не дает ему разрастись.

Потому что пафос-переросток – это уже пошлость, а пошлость – неправильно понятая ценность (одно из определений).

Значит, смех позволяет пафосу существовать, постоянно указывая на его тщетность в виде некоторого газона, радующего глаз, и тем самым смех делает все ценности правильными.

Если они ценности.

А не какая-нибудь там лабуда.

То есть смех – это правильно. Это хорошо. Это должно быть. Чтобы жить. Чтоб не умереть. Необходимо. Не завтра, а сейчас. Всем. Как воздух. Да. А вы думали? Если вообще думали. Очень. Нужен. Чтоб не вылететь из цепи случайностей, возникающих по вине особого многомерного, многогранного устройства Вселенной.

Когда в него, в это устройство, влезают со своим убогим трехмерным воображением всякие недоумки и пытаются ножницами отхватить от ее, Вселенной, подола кусочек, чтобы выкроить из него свой миф.

И тут появляется смех.

Смех позволяет увидеть себя со стороны и тем оправдать свое существование.

А как по-другому доказать себе, что ты существуешь? Только посмотрев в зеркало, скорчив себе рожу, завопив при этом: «Молчать! Право на борт! Молчать! Право на борт!»

Вот так и возникает смех – великое понимание невеликих вещей.

В этом мире связано все.

Особенно пафос и эрекция.

А почему?

Потому что в свое время на Олимпе среди красавцев затесался один очень вредный божок.

Его звали Пафос.

Его боялись все, потому что он отвечал за эрекцию.

И он мог лишить этого ценного качества любого бога.

А действительно, что за пафос, если нет эрекции? Кудри, грудь, руки, ноги и прочее – и вдруг без вот этого. Без эрекции. Для чего же тогда кудри и грудь?

Его даже Зевс боялся.

Пафос действовал всегда исподтишка, и всегда все обнаруживалось в самый неподходящий момент.

«Ах ты!..» – восклицал Апполон, открывая в себе подобное недомогание, после чего он начинал вспоминать, что же он такое наговорил в течение дня.

Дело в том, что Пафос терпеть не мог, если кто-то говорит торжественно или велеречиво.

То есть он терпеть не мог ложный пафос.

И какая перед ним разновидность пафоса, ложная или натуральная, – это, извините, тоже решал только он сам.

А потом он делал так: опля! – и бедняга на сегодня свободен.

«Злобный заморыш!» – говорил в таких случаях Зевс, но ничего не мог поделать.

Зевс не мог отменить свой собственный дар.

Ведь именно он наградил Пафоса подобной способностью, потому как громы и молнии – дело хорошее, но всегда хочется чего-то не совсем обычного.

А хотите необычного – получите.

Причем закон распространялся на всех, в том числе и на Зевса (Зевс в этих делах был известный демократ).

Все это пришло мне на ум, когда ночью позвонил мой давнишний приятель, а ныне министр, скажем, мультуры.

(Слово, конечно, другое, но «мультура» мне как-то нравится.)

– Саня, у меня нет эрекции!

Мои приятели считают меня чем-то вроде медика.

Я посмотрел на часы – было четверть первого.

Вообще-то слово «эрекция» не из лексикона моего министра. То есть дело сложное.

– Давно?

– Со вчерашнего дня.

И тут меня осенило.

– А ты случайно не говорил где-нибудь таких слов, как «святая святых», «долг», «честь», «интересы государства», «нравственные критерии»?

– Говорил.

И я ему рассказал историю с Пафосом.

– Быть не может!

– Может. Это вас услышал Пафос. У нас на Олимпе такое бывает. Особенно если с трибуны сказал слово «нравственность». Сказал – потом баня, бабы, скатился по лестнице, головой о дверь – лишился ума. Сплошь и рядом.

– Иди ты…

– А как же.

– Что делать?