Приготовление дорожного снаряжения и средств для путешествия царевича велось под наблюдением вазира Мухаммед-шаха кушбеги. Эмира не было в городе. Он поехал верхом на прогулку по некоторым крепостям. После сообщения кушбеги [в котором писалось], что снаряжение для путешествия царевича подготовлено, исключая одного мирзы[209] и имама для ведений всей переписки посольства, [встал вопрос], кого назначить, что зависело от высокого приказа. Эмир написал, что такой-то был в России, и он знает дорогу и тамошние остановки, он будет мирзой и имамом.

В связи с тем, что занятие делами войска и служба правителям казались мне очень тяжелыми и бесплодными и по причине отсутствия в них порядка, я, [несмотря] на наличие предложений [работы] и упреков, отошел от дел, жил спокойно при медресе, довольствуясь сухим хлебом.

Я довольствуюсь сухим хлебом и старой одеждой:

Груз изнурительного труда лучше, чем бремя благодеяний.

Под вечер зашел ко мне человек от вазира и пригласил меня в канцелярию министерства. Я отправился. Кушбеги сказал: «Завтра утром царевич отправляется из города в путешествие. Ты тоже устрой свои дела и поедешь вместе с ним». Я спросил: «Что же я могу за такое время сейчас приготовить для путешествия?» Он ответил: «Я доложил эмиру о твоем жаловании, [ожидаю], что он прикажет». Утром я снова отправился в канцелярию вазира. Вазир спросил, приготовил ли я лошадь и снаряжение. Я ответил, что у меня в медресе нет конюшни, где был бы конь. Он сказал: «Я доложил о твоем жаловании эмиру. Он ничего не приказал. Беги и позаботься о своем верховом животном, поторопись, так как царевич утром уже отправился и ты его еще догонишь». Я попросил: «Выдай мне лошадь из царской конюшни». Он дерзко и грубо ответил, что лошадей лишних нет.

В это время писец дивана министерства знаком вызвал меня наружу и потребовал лошадь из царской конюшни без седла и узды. Итак, я сел верхом и отправился вслед за царевичем. В это путешествие[210] было назначено, кроме прислуги, сорок человек: десять человек чиновников, десять ясаулов, десять чиновников кушбеги и десять купцов. Жалованье амальдаров[211] было триста танга, ясаулов[212] — сто танга, а остальных — пятьдесят танга, а также полная одежда, Жалованье пишущего, назначенного секретарем и имамом, — молитва и фатиха.

Удивительное дело! Надо быть ослом, чтобы, будучи вазирем, нуждаться в докладе и ответе на сумму в сто — триста танга! Не мог он со своей стороны дать одежды, а тем более динары и дирхемы. Но еще удивительнее то, что никто в этой компании меня не знал. Каждый спрашивал: «Мулла, куда вы едете? и кто вам нужен?» Иногда я от удивления посмеивался и ничего не говорил, а иногда говорил, что иду с вами. Так длилось до тех пор, пока несколько купцов, которые меня знали, не присоединились к нам.

Короче говоря, эти купцы привели в порядок моего коня и снаряжение и поручили меня своим слугам, чтобы те ухаживали за моей лошадью. И их прибытие никого не заинтересовало. Поскольку они купцы, предполагалось, что они наши попутчики. Царевич по молодости лет не обращал никакого внимания на толпу людей, сопровождавших его. Он не знал, куда едет, куда его тащат. А глава посольской миссии, у которого была грамота и поручения, был старым, выжившим из ума человеком. Он был постоянно [пьян], с пересохшей глоткой. По причине излишнего курения анаши, он был погружен в самого себя. Он ехал один по обочине дороги и не касался всего этого люда. Если кто-либо его о чем-нибудь просил, он говорил: «Иди доложи царевичу», а царевич, [в свою очередь], отвечал: «Отец знает, иди к нему!»

Короче говоря, в таком позорном состоянии мы прибыли в Самарканд. Чиновники и смотрители дорог из Бухары и Самарканда везде, где мы устраивали ночлег, доставляли воду и пищу и приносили подарки и дары. Различные товары и ткани дядя царевича засовывал в дорожные вещевые мешки. Что касается еды и питья, то тот, кто был проворнее, подобно комару, пробивался к миске и успевал запачкать пальцы. Остальное обычно приканчивали прохожие, зеваки и слуги чиновников [посольства]. К вечеру большинство попутчиков, становилось голодными, всадники оставались без ячменя; хлеб, пища, ямские лошади — все забиралось и грабилось. На этом участке дороги никому не понадобилась ни молитва, ни письмо; и не было нужды ни в мирзе, ни в имаме. Тот, кто хотел, совершал намаз с омовением или без него в уголке. Но в Самарканде, поскольку нас прислали на три дня в качестве гостей, появилась необходимость в общем намазе, дабы русские, увидев [наше нерадение], не упрекнули нас.

Тогда начальник посольства стал жаловаться на кушбеги за то, что он не назначил нам ни имама, ни мирзы и [предложил] отправить жалобу и поставить в известность эмира о делах хакимов и правителей Самарканда. Группа купцов указала на меня: «Вон тот, который сидит в углу ковра, является для вас и имамом, и мирзой». Тогда меня вызвали, и он мне предложил постоянное место, испугавшись, что я назначен в это путешествие для того, чтобы все, что увижу, — сообщал.

Между тем все от мала до велика начали спорить и ругаться из-за лошадей, харчей и фуража для лошадей, полученных от русского начальника. В тех же случаях, когда нужно было давать подарки на чай, тюря отсылал к послу, а посол — к царевичу. В тех же случаях, когда кто-нибудь приносил [что-либо] в виде дорожного подарка, посол говорил: «Это для меня принесено», а царевич говорил: «Для меня!» И кому бы ни достался, остальные начинали ссориться и скандалить, почему ему не выделили части? И ведя себя так по-шутовски, добрались до Ташкента. После свидания с губернатором посол послал специального человека с конем и подарком от эмира. Тамошний правитель, который был из русских, подарил конюху ассигнацию в двадцать пять танга. И всю ночь и весь день посол с конюхом спорил, требуя, от последнего те двадцать пять танга. Он говорил: «Я тебе за службу каждый месяц плачу десять танга, а на большее ты не имеешь права, и эти двадцать пять танга принадлежат мне». Конюх сказал: «Это мое».

В конце концов, дело передали в русский суд. Доверенное лицо суда эти деньги взял у посла и отдал их конюху.

Когда собрались отправиться из Ташкента в русскую столицу,