– Только спасибо скажу. И, правда, возьмите ее на себя. Еще сцены будет закатывать, а я не переношу бабьи слезы.

– Ловлю вас на слове.

Поднимаемся в лифте на шестой этаж и проходим в Сергунину студию, где он равнодушно демонстрирует мне свое нетленное произведение, даже не догадываясь о том, что этот портрет я видел, и не раз, когда рыскал в поисках этюда Крамского.

Умеет же малевать, чертенок! Меня так и тянет расцеловать картонку, с которой задумчиво и устало смотрит Анна, – она и моложе и прекраснее, чем жизни.

– Теперь о деле, – возвращает меня на землю Ракитский. – Сумму, что я получил в виде аванса, засчитываем как плату за этюд. О’кей?

– А не многовато будет? – морщусь я. – Хорошо бы баксов сто скостить.

– Я не привык торговаться. – Он достает толстый лопатник, вытаскивает три тысячные купюры. – Да, небольшая просьбица. Я бы хотел вручить этюд вашей – по сути, уже бывшей супруге – сам. Вы не против?

– Еще как против, – заявляю категорично. – Нет, дарить картинку жене буду я. Лично. Хоть маленько, да подслащу пилюльку. Обещал ей портрет – получит. Ну, будет… этот самый… этюд. Какая разница. В рамочку вставит – чем не картина.

– Ваше право. – С ловкостью продавца Сергуня заворачивает картонку в бумагу и вручает мне.

Неторопливо двигаю к выходу, но, оказавшись в коридоре, немедленно врубаю пятую скорость, сигаю по лестнице вниз, запрыгиваю в «копейку» – по газам! – и лечу вдаль!

По дороге звоню Ионычу – он, естественно, оказывается в своем банке:

– Крамской у меня. Через час встречаемся в дендрарии.

Он невразумительно блеет в ответ – не иначе как в зобу дыханье сперло от нежданно свалившегося счастья.

Дендрологический парк – заповедник стерильной, почти библиотечной тишины посреди громыхающего города, аж уши закладывает. Безмятежный сияющий день, бирюзовое небо с пушистыми облаками – точно вдруг угодил в картину Шишкина. Или Левитана. И это, ребята, двадцатое октября! А где же холод, дожди, грязюка, мокрый снег? Смотрю на непривычный осенний мир, напоминающий сухонького опрятненького старичка, и не верится. Так и кажется, что здесь какой-то обман, подвох, не может быть так ясно, солнечно и спокойно.

Я по маковку погружен в релаксацию: разнеженно развалился на скамье, а мои бессмысленные глазенки отражают деревья – и бесстыдно обнаженные, и застенчиво прикрытые остатками желтизны, и вечнозеленые. И маленький прудик с непринужденно скользящими утками.

Но это божественное состояние, почти нирвану, безжалостно прерывает Ионыч, несущийся на всех парах по подметенной дорожке среди восточных ковров, сотканных из опавшей листвы. Его сопровождает могучий охранник.

Отпустив телохранителя, он тяжело плюхается на скамейку и, задыхаясь и отдуваясь, произносит только одно слово:

– Ну?!

Натянутый на подрамник старый-престарый холст, на котором масляной краской нарисована женская головенка, он принимает как святыню. Ручонки вибрируют, губки трясутся. Я вспоминаю дрожащие руки отца, когда вернул ему альбом с марками. Неужели ЭТО стоит того, чтобы из-за него страдать, получать инфаркты? Бред какой-то.

– Где вы его нашли? – вцепляется в меня Ионыч.

– Секрет.

– Не стоит скрывать правду, какой бы горькой она ни была, – басовито произносит он с печальным достоинством (я эту фразу то ли читал где-то, то ли слыхал, уж больно знакомая). – Мне следует знать, кто меня окружает…

Но я – неожиданно для самого себя – упираюсь.

Тогда он начинает и так и этак выдавливать из меня имя вора. Вонзив в него взгляд василиска, говорю жестко и непреклонно:

– Это моя личная тайна, и если будете вырывать ее из меня, как гнилой зуб, сегодня же поведаю журналюгам – есть у меня приятели в местных СМИ, – что вы прячете подлинник этюда Крамского. И погляжу, что начнется.

Он мрачнеет.

– Не сомневаюсь, что здесь замешана моя благоверная. Иначе бы вы не стали с таким идиотским упрямством покрывать преступника. Кстати, я с ней развожусь. Отныне она абсолютно свободна. Можете подобрать, – добавляет он ехидно.

– Не премину воспользоваться.

Побагровев от ярости, он шваркает на скамейку пачку купюр. Небрежно сгребаю денежки и шествую вдаль с чувством собственного достоинства. Но, сделав пару шагов, оборачиваюсь:

– Ваш младшенький, Роман, дважды в неделю – во время физкультуры – пропадает в зале игровых автоматов. Пацан может плохо кончить.

И ухожу, оставив Ионыча наедине с Неизвестной.

Оказавшись в «копейке», размышляю о своем удивительном поведении. С актрисулей Ионыч разведется всенепременно – чтобы найти себе седьмую спутницу жизни, еще моложе. Зачем я заслоняю ее своей широкой спиной?.. Нет ответа. Ну да ладно. Главное: дельце закрыто, башли получены.

И вдруг перед моим мысленным взором (как выражались в стародавние лохматые времена) встает юная богиня в шляпке «франциск» и облегающем пальтишке «скобелев». А за ней – то ли заснеженный Санкт-Петербург, то ли наш распрекрасный городок. И такая она живая, такая соблазнительная, что подаю набравшую скорость «копейку» к обочине, чтобы не вляпаться в ДТП.

Закрываю глаза и чувствую, как на лице, словно сама собой, появляется гримаса, в которой, как в солянке, много чего накрошено и перемешано. Но основной ингредиент – неизбывная тоска. Сам не пойму, отчего маюсь, а она, нежная, обольстительная, глядит на меня горделиво и грустно. Ну, не в моем она вкусе, совершенно не в моем! Но может, оттого, что не могу ее разгадать, эта поганка притягивает меня. Да чего уж там, я как пятнадцатилетний пацан влюблен в нарисованную куклу, прах меня побери!..

Дома, отметив пивом благополучное завершение дела, протягиваю Анне ее портрет.

– Несмотря на криминальные наклонности, он действительно мастер, – говорит Анна, имея в виду Сергуню. – А считается, что гений и злодейство – две вещи несовместные. Так где же он спрятал этюд Крамского?

– За иконой. Мне и в башку взбрести не могло, что он засунет картинку в такое место. По сути, парень совершил святотатство, прикрыв Богоматерью и Иисусом украденный этюд, да еще изображающий девицу сомнительного поведения. Ох, взыщется с него на том свете! Мало не покажется… Слушай, – тычу пальцем в сторону Неизвестной. – Давай уберем эту самодовольную бабу. Взирает на тебя с прищуром, как царица на жалкого холопа. А сама-то всего-навсего дешевая потаскушка. Мамзелька для расслабляющихся господ. Надоела… не знаю как.

– Не слишком ли ты суров, Королек? Во-первых, никем не доказано, что она – девица легкого поведения… хотя, надо заметить, некоторая сермяжная правда здесь имеется. Например, девушка села так, чтобы место слева от нее было свободно. А по неписанным правилам той эпохи это означало, что она приглашает любого состоятельного мужчину присесть рядом…