Двоих солдат Лаус послал забрать и разнести почту. Мне прислали четыре письма и посылку. Мы хотели осмотреть Харьков, но погода загнала нас в дом. Весь день мы отдыхали, готовясь к пути обратно. Поэтому, когда на следующий день нам сообщили, что мы привезем продовольствие и вооружение подразделению, находящемуся в районе боевых действий, где-то южнее Воронежа, новость эту мы восприняли без восторга.

— Да ладно, — сказал Гальс. — Какая разница, в каком снегу застрять, у Киева или у Воронежа.

— Точно, — осторожно произнес Оленсгейм. — Но Воронеж — это уже фронт.

— Да знаю я, — сказал Гальс. — Все равно когда-нибудь мы попадем на фронт.

Я же не знал, что и думать. Что творится на полях сражения? Меня разбирало и любопытство и страх.

К югу от Воронежа. — Дон

Казалось, что зима никогда не закончится. Каждый день почти непрерывно шел снег. В конце февраля, а может, в начале марта — уж и не помню точно когда, — нас по железной дороге доставили в городок — основной центр поставок. Он был расположен километрах в пятидесяти от Харькова. В больших сараях находились склады продовольствия, палаток, лекарств и боеприпасов: все ячейки, любое свободное место было ими заполнено. Мастерские частично располагались в зданиях, частично — под открытым небом. Солдаты, пальцы которых от холода уже не могли держать гаечный ключ, дули на руки. За пределами города были сооружены траншеи и укрепления. В этой части страны партизанские атаки не были редкостью. Когда начиналось нападение, механики бросали инструменты и брались за автоматы, защищая оборудование и самих себя.

— Единственное, что здесь хорошо, так это кормежка, — сказал мне один солдат. — Работы уйма. Самим же приходится себя оборонять: мы патрулируем по очереди. А с партизанами шутки плохи. Они нам причинили массу неприятностей, много всего уничтожили. Несколько раз командир просил прислать ему роту пехоты на помощь, — но прислали ее лишь единожды. Была тут рота СС, но шесть дней спустя их направили в Шестую армию. А у нас и так уже сорок убитых.

Во второй половине дня мы прикрепили к четырехколесным тележкам, взятым у русских, полозья — получились сани. Было несколько настоящих санок — простых и даже повозок, в которые запрягали лошадей с украшениями. Их всех реквизировали у местных жителей. Помню, когда мы отправились в путь, процессия напомнила мне рождественскую, только везли-то мы пули и гранаты.

Мы направились на северо-запад к Воронежу. Все получили особые рационы, рассчитанные на холод, новые аптечки и двухдневный запас приготовленных заранее обедов. Мы ехали по дороге, то тут, то там засыпанной снегом, которая пересекала линию обороны, разрезавшую степь. Толстый солдат в капюшоне — единственный караульный в окрестности — приветственно помахал нам, когда мы проезжали мимо. Он казался таким уязвимым здесь: стоял, опираясь на трубу, ноги по колено в снегу.

После часа пути снега стало еще больше. Наши кожаные сапоги, несмотря на то что они прекрасно защищали от влаги, были все же не приспособлены для снежных метровых сугробов. Мы быстро уставали, садились на повозки или сани, подобно калекам. Когда же бежали рядом, я запускал пальцы в гриву лошадей, напоминавшую по длине овечью шерсть. Но лошади шли слишком быстро, от этого мы еще больше уставали, с нас ручьем лил пот, несмотря на холод. Время от времени кто-нибудь во главе колонны останавливался и смотрел, как идет конвой, пользуясь возможностью перевести дыхание под этим предлогом. Возобновляли путь они уже в тылу конвоя: я ни разу не видел, чтобы кто-то пошел впереди колонны.

Гальс, настоящий друг, держался за лошадь с другой стороны. Хотя он был покрупнее меня и сильнее, видно было, что и его силы на пределе. Лицо Гальса почти полностью скрывал поднятый воротник и шапка, надвинутая как можно глубже. Из покрасневшего носа текло, как и у остальных.

Мы почти не говорили. Я научился молчанию, как настоящий немец. Но даже и без слов знал, что Гальс — настоящий друг, что он испытывает ко мне те же добрые чувства, как и я к нему. Время от времени мы ободряюще улыбались друг другу, словно говорили: «Не сдавайся! Прорвемся!»

В каком-то овраге мы остановились. Чувствуя, что больше не выдержу, я присел на край повозки. Ноги словно одеревенели, на лице моем было написано отчаяние.

Гальс бросился в сугроб.

— Ай, бедные мои ноги.

По всей длине конвоя солдаты сидели или лежали в снегу.

— Мы что, здесь заночуем? — спросил молодой солдат, сидевший рядом со мною. Мы окинули друг друга встревоженным взглядом.

— Плевать мне, что делают другие, — сказал Гальс, открывая котелок. — Я и с места не сдвинусь.

— Ты просто вспотел, вот и болтаешь. Погоди, когда остынешь: тебе придется шевелиться, если не хочешь замерзнуть насмерть.

— Черт, — сказал Гальс, не поднимая головы. — Нога болит.

Я достал котелок. Заранее приготовленные обеды, которые нам дали раньше, уже давно остыли и замерзли в металлической посуде; теперь содержимое напоминало какую-то требуху.

Все солдаты сделали то же самое открытие.

— Проклятье! — сказал Гальс. — Но разве можно выкинуть?

— А вы что думаете? — задал кто-то вопрос фельдфебелю, который разглядывал содержимое своего котелка.

— Эти мерзавцы, наверное, подсунули нам гнилье какое-то.

— Или недельную порцию объедков. Невероятно. В этом городе хватило бы еды, чтобы накормить дивизию.

— Есть невозможно… Застревает в зубах!

— Придется часть оставить.

— Нет, не придется, — прорычал, обращаясь к нам, фельдфебель. — Дорога дальняя, а еды и так не слишком много. Выбросите мясо, если не нравится, и ешьте все остальное.

Гальс, никогда не отличавшийся привередливостью, засунул в пасть нечто, напоминающее котлетку. Две секунды спустя он сплюнул в снег.

— Тьфу! Какая гадость! Эти гады, наверно, сварили большевика.

Несмотря на отчаянное положение, мы расхохотались. Гальс, который уже давно предвкушал обед, видя, что произошло с пищей, впал в бешенство. Учитывая его габариты, подобные сцены всегда производили впечатление. Выкрикивая проклятия, он со всех сил пнул котелок; тот пролетел над сугробом и упал. Последовало молчание, кто-то рассмеялся.

— Теперь тебе полегчало? — спросил молодой солдат, стоявший рядом со мной.

Гальс повернулся, но ничего не сказал. Затем он пошел, чтобы поднять котелок. Я начал поглощать смесь, заправленную гнилым мясом. Гальс совсем упал духом. Он собрал содержимое котелка, разбросанное по снегу. Несколькими минутами позже, проклиная судьбу, мы вдвоем поглощали мой паек.

Фельдфебели назначали караульных. Перед нами встал вопрос: где провести ночь? Уже и так закоченевшие, мы не знали, куда пристроить спальные мешки. Одни вырыли ямки в снегу; другие устроили себе нечто вроде шалаша, используя солому, предназначенную для лошадей; третьи грелись от лошадей, которых заставили лечь. Мы не впервые проводили ночь под открытым небом, но всегда была хоть какая-то защита от холода. Мысль о том, что придется спать среди поля, наводила на нас ужас. То здесь, то там обсуждали положение. Предлагали идти, пока не попадется на пути какая-нибудь деревня или хотя бы дом. Говорили, что, если мы останемся на месте, до утра половина из нас не доживет.