– Здорово, цыплята!

Мы обернулись, – нам улыбалась вчерашняя тетка в пуховике, у которой дочь в Горном учится.

– Здрасьте.

– Че, не надыбали билет?

– Нет.

– Ладно, я добрая сегодня, держите, – она сунула нам два билета в VIP-зону, уже надорванных.

Мы остолбенели.

– У нас вообще денег нет, – промямлил Юрка.

– Да не нужны мне ваши деньги. А что пользованный билет – ерунда. Пропустят. У нас договор с охраной. Нам с первого круга билеты возвращают, а мы их по второму. Ну чего встали? Ошалели от радости? Бегите, цыплята, бегите, пока без вас все вкусное не съели, – тетка заливисто засмеялась.

Собственную слабость не искупить, но попытаться можно. У тебя ничего не получится, потому что совесть подачек не приемлет. Вот так она устроена. И билет на поезд, который я мог сдать и отдать деньги мужику с семьей, не жег мне карман. И я еще не знал в тот момент, что этой ночью совершу еще одно предательство: брошу Юрку и Гудвина без денег на Ленинградском вокзале, а сам усну в теплоте плацкартного вагона по дороге домой. И мне будет сниться Мэрилин Монро в Третьяковской галерее; она будет манить меня пальчиком и перебегать из зала в зал, а я буду бежать за ней по картинам Серова, протягивая руки навстречу, и так и не смогу до нее дотянуться.

– Дайте еще один билет! Нам очень надо, – затараторил я. – Есть одна девушка, она как ангел. Она даже цепочку золотую готова продать за билет. С крестиком.

– Видела я эту курицу. Она тут всем свою цепочку совала. Кто она тебе? – спросила тетка.

От ответа все зависело. Все зависело от моего ответа. Даже воздух стал холоднее – очень резко подморозило.

– Никто. Просто мне очень надо ей помочь.

Тетка думала две секунды, а потом достала еще один надорванный билет.

– Держи, цыпленок. Может, и я что-то доброе сделала.

Мы летели в толпу, вновь став своими. И толпа приняла нас, и впитала, и снова нам наливали и даже давали закусить. Я недолго искал девушку, похожую на Мэрилин Монро. Я просто знал, где ее искать: на обочине, с краю. Она стояла около автобусной остановки и ненавидела весь мир своими острыми коленками.

– Держи, – я протянул ей билет.

Она не поверила.

– За что?

– Держи, я говорю.

Она легко выхватила цветную картонку. Синие глаза ее заблестели в нестройном свете ночных фонарей. И я подумал, что она похожа не на американскую звезду, а на ангела: ради такого личика не стыдно начать троянскую войну.

– Спасибо, блин, спасибо, спасибо… – она улыбнулась, и в ее улыбке заиграла потребность благодарности. – Хочешь, я дам тебе? Тут рядом есть теплый подъезд…

Я, наверное, хотел, но тот мужик на вокзале попросил отказаться. И я покачал головой. Девочка еще раз улыбнулась мне и рванулась в толпу, к «Олимпийскому».

– Зовут-то тебя как?

– Малу, – крикнула она. – Сокращенное от «малышка».

Юрка уже махал мне рукой, звал, торопил, рядом с ним маячил Гудвин. Я закурил. Стало тепло и легко. Впереди был концерт рок-идола, которому удалось разбередить чистилище, и был надорванный билет на этот концерт. И вообще – вся жизнь была впереди. Но я не двигался с места и курил до тех пор, пока фильтр не обжег мне губы.

Рассказ

Кондратий Кондратьевич создал хор с нуля. Маленького роста, щуплый и верткий – не человек, а перевод с подстрочника, – он обладал ценными для творческого человека качествами: яростью и неутомимостью. Ноты оживали, срываясь с кончика его дирижерской палочки. Ухо чутко ловило малейшую фальшь, а самые посредственные сопрано приобретали звонкую мягкость. Хоровики росли под его руководством. Лентяев Кондратий Кондратьевич выгонял без жалости, но людей не обижал. Конкурсы, гастроли, сцены, аплодисменты… Жизнь бурлила, напитываясь энергией этого маленького человека.

А по ночам он слышал музыку. Из далекого далека она врывалась в него, как метель, кружила, снежила, прочищала барабанные перепонки. В такие ночи Кондратий Кондратьевич спал беспокойно, а поутру чувствовал себя разбитым и опустошенным. Он садился за стол, брал лист партитуры и сидел часами, не в силах вспомнить ни звука.

Новая гастроль с самого начала обещала быть необычной. Позвонил настоятель Софийского собора, где Кондратий Кондратьевич регентовал для души и за умеренную зарплату.

– Приглашают на Валаам. Дело ответственное, говорят, президент будет.

– А мы-то им зачем? У них свой хор есть…

– Нужен светский репертуар, но без пошлости. Русские народные, советские… Чтобы мягко, душевно и не нарушая чина.

– Цена вопроса?

– Не обидят.

На том и порешили.

Валаам встретил хоровиков задумчивой северной тишиной и шикарной яхтой «Паллада», пришвартованной у Никитского скита. Концертмейстер Никита присвистнул:

– Вот это судно…

– Судно в больнице, а это произведение искусства.

– Я бы прокатился…

А президент приехал, и был он не таким, как на экране телевизора. То есть именно таким, невысоким, плотно сбитым, подтянутым, но каким-то простым, родным и совсем своим. Прищур его спокойных, чуть выпуклых глаз успокаивал и ободрял и вместе с этим вселял странное чувство. Хотелось жизнь отдать за этого человека, вот прямо сейчас рвануться и заслонить его от вражеских пуль. Но не было никаких пуль, и не было никаких врагов, и от этого Кондратию Кондратьевичу стало грустно и тоскливо. А президент, как будто угадав тайный ход мыслей дирижера, слегка наклонил голову и улыбнулся краешком губ: мол, ничего, что нет врагов, все нормально, не казни себя.

Выступали в холле гостиницы «Летней». Президент был со свитой полузнакомых и совсем незнакомых лиц, держались просто, пили чай со сладостями и слушали выступающих внимательно, не переговариваясь и не перебивая. Сначала спели «Вдоль по Питерской», «Любо, братцы, любо», «Степь широкая», неизменного «Коня». Во второй части выступления исполнили «Подмосковные вечера», «Снег кружится», «Офицеры», «Надежда». Завершили традиционной «Я желаю счастья вам». Кондратий Кондратьевич парил над землей, словно лист на ветру. Палочка в его руках превратилась в волшебную, и таинство нот и звуков заполнило собой все пространство гостиницы по велению дирижерских рук. Никита играл на рояле, как Горовиц, хор пел звонко и трепетно, как поют, наверное, идущие на смерть. И, положа руку на сердце, Кондратий Кондратьевич мог смело сказать: это было их лучшее выступление.

Последний звук застыл под потолком, и дирижер напряженно замер, провожая всем телом уходящую музыку. И только выдержав крепкую паузу, заслужив право на эту паузу, он расслабился и повернулся лицом к гостям. Аплодисменты лились долго, и пока президент не опустил рук – никто, никто не смел остановиться.