своих родственников, укрывавшихся в «Убежище»{25}, возвещавших о скором своем возвращении; прежде всего ждали возвращения солдат, и в Борьесе, как сообщила навестившая меня Финетта, уже приготовили мягкую белую постель для моего старшего брата Теодора, о коем не было ни слуху, ни духу. Не возвратились, однако, ни изгнанники, ни Теодор, ни времена милосердия — наоборот, король словно возжелал выместить на нас свою досаду на то, что пришлось ему уступить Вильгельму Оранскому, покровителю гугенотов. Заключение мира принесло нам лишь то, что с границ прислали подкрепления нашим мучителям и пришлось усомниться в обещанных протестантам благах, о коих возвестил своим гонимым братьям сей новый Иисус Навин в договоре, заключенном после его победы. Ведь мы с Беллюгой снимали для рассылки по деревням списки с приговоров о конфискациях имущества протестантов, о наложении запрета на их земельные владения, и число таких приговоров теперь удвоилось.

Недолго пришлось нам порадоваться, что за Лозером, в каких-нибудь тридцати лье, в герцогстве Оранском, восстановлена во всей своей славе наша вера{26}. Разумеется, юноши моих лет мечтали пробраться в тот край и услышать слово божие в настоящем храме из уст священников, рукоположенных по всем правилам. Карт у нас не было, пришлось расспрашивать о дороге у возчиков да у бродячих торговцев; потом мы отправили двух молодцов, самых неутомимых ходоков — Марселя Рувьера и Симона Пелле, сына оружейника, разведать путь по реке. Они поручение выполнили и, возвратившись, сообщили, что договорились с неким перевозчиком по имени Газаире, и тот взялся переправить наш отряд на своей лодке в два приема, потребовав вознаграждение в три тысячи ливров за каждую переправу.

Никогда мой хозяин не отказывал мне, если я просился на побывку к своим, а тут вдруг отказал наотрез и велел мне ехать с ним в Алее, так как я буду ему нужен там.

Пара лошадей, запряженных в легкую тележку, меньше чем за два часа пробежала семь лье, и лишь на чае больше потратили мы на обратный путь, когда ехать пришлось в гору, — такая быстрота, пожалуй, покажется невероятной в глазах людей, никогда не ездивших в этих легоньких возках. Прежде чем отправиться на совещание субделегатов и судей Верхних Севенн, созванном королевским интендантом Лангедока, мэтр Пеладан провел меня в канцелярию суда, примыкающую к полицейскому управлению, и мне выдали там для снятия списка две грамоты.

Вдоволь наглядевшись на писцов и на учтивых нарядных просителей, удивлявших меня изяществом одежды и речи, ничуть не похожей на язык наших горцев, я принялся за работу и увидел тогда, что одна из двух грамот была королевским эдиктом, запрещавшим под страхом смертной казни выезжать в герцогство Вильгельма Оранского для совершения какой-либо церковной службы по обрядам Р.И.Р. (религии, именуемой реформатской), а вторая грамота представляла собою решение президиального суда, коим, во исполнение вышеуказанного эдикта, вынесен был смертный приговор пятерым мужчинам и трем женщинам, нарушившим запрещение.

Когда я закончил переписку, мне велели подождать моего хозяина в передней, куда выходили из разных комнат судьи, судейские чины, начальники военных отрядов, тут были аббат Шайла, барон де Сен-Косм, маркиз де Ганж, граф де Брольи, генерал-лейтенант, командующий королевскими армиями в Лангедоке, Урс де Мандажор, главный судья города и графства Алее, и комиссар — субделегат при господине интенданте, — всех их мне с шутками и прибаутками показал раздушенный щеголь, младший писец субделегата.

Мэтр Пеладан пригласил на обед какого-то красавца военного и повел его в таверну «Красная шапка», хозяйка сего заведения Дофина Фюжер, которую мэтр Пеладан называл Фифина, по-видимому, была старой его знакомой.

Еще не подали на стол кувшин вина, название коего мэтр Пеладан прошептал тихонько на ухо Фифины, а у меня уже голова закружилась. Я просто опьянел от невиданного зрелища: великое скопление людей, толпившихся на улицах, множество богато разодетых и увешанных оружием солдат, а тут еще эта таверна с великолепными котлами и кастрюлями, не то медными, не то золотыми, не разберешь, — уж очень они сверкали, — с толпой разряженных посетителей в кафтанах, украшенных золотым шитьем, дорогими самоцветами и кружевами, — поди угадай, кто тут «сеньор», а кто «монсеньер», а кто просто «сударь», — тут смешалась знать военная, судейская, торговая и ремесленная, а уж яства подавались до того изысканные, что и не различишь, что ты в рот; положил — мясо или рыбу.

Гость судьи, усевшись за стол, рьяно атаковал фляги, сулеи и блюда, каждый кусочек запивал вином, от кубка отрывался лишь для того, чтобы поработать вилкой, не оставляя ни единой крошки, ни единой капли. А когда он, по его словам, заморил червячка, то принялся между переменами кушаний разглагольствовать, и от его слов у меня мороз по спине подирал. Я понял, что наш гость приехал из Баньоля, где он командовал воинским отрядом, каковой должен был Задерживать гугенотов, пытавшихся пробраться из Севенн в герцогство Оранское, чтобы помолиться там в протестантской церкви.

Мой хозяин любопытствовал насчет переправы через Рону, а также насчет надзора, установленного там. Капитан любопытство его охотно удовлетворил, объяснив, что большинство перевозчиков — кто волей, кто неволей — покорствуют властям, а ежели кто заупрямится, на их место назначают верных мошенников, для проверки же достаточно бывает держать на учете лодки. Наш гость, мнивший себя чем-то вроде адмирала Ронской флотилии, рассказывал о военных хитростях, уловках, называл прозвища речных соглядатаев: Головастик, Пейдодна, Наливай-Выливай, Ходибродом, Сухоногий, Подпасок… Назвал он, между прочим, имя Газаире.

Рассказал он также, что подлый сброд, промышляющий на реках, — бродяги, воры, убийцы, разбойники — притащились к нам даже из Бургундии и из Франш-Конте и, добиваясь чести попасть в шпионы, перевозчики дрались за последние свободные места, ибо, помимо платы, взимаемой ими за переправу, они еще получали от начальства установленную награду за выданных гугенотов по столько-то ливров с головы.

Домой мы возвращались в глубоком молчании, но перед поворотом дороги у речки Омоль мой хозяин остановил лошадей, передал мне вожжи и, впервые назвав меня моим настоящим именем, сказал:

— А теперь, Самуил, отпускаю тебя на столько дней, сколько тебе понадобится. Бери лошадей и возок, быть может, придется тебе ехать быстро и далеко.

Марсель Рувьер и Симон Пелле уже отправились к перевозчику, так как шесть тысяч ливров следовало уплатить за неделю до переправы; больше мы своих друзей не видели, так же как и деньги, отданные перевозчикам.

Так рассеялись надежды услышать свободно произносимые проповеди пасторов в герцогстве Оранском, да и поскольку на голове преславного покровителя нашего блистала еще и корона Англии, ему не до нас