Но ему было все равно.

Хадидже хотелось кричать. Хотелось встряхнуть собеседника как следует и воскликнуть: «Ты понимаешь, что творишь? А если бы план заговорщиков увенчался успехом?» Но она не стала. Во-первых, осознавала, что Ахмеду совершенно все равно, а во-вторых…

Во-вторых, если вдуматься, ей тоже было безразлично.

Это Кёсем пыталась спасти своих детей, Кёсем, не Хадидже. Хадидже была лишь ее помощницей, преданной и верной, но будем честными: если бы не Кёсем-султан, Хадидже давно уже махнула бы рукой на юных шахзаде. Или выбрала бы кого-нибудь из младших, Баязида, к примеру. Он казался наиболее управляемым. Судьба же Мурада не интересовала ее вовсе.

Но Кёсем-султан не заслужила подобного предательства!

Для очистки совести Хадидже небрежно поинтересовалась:

– У тебя есть к шахзаде Мураду что-то личное, Гиацинт? Может, он обидел тебя?

– Мурад? – Казалось, Ахмед искренне удивился: брови его слегка приподнялись. – Нет, госпожа. Он будущий султан, и, как султан, он, я думаю, пойдет по стопам Османа, все соответствующие задатки у него есть. И своей матери, великой валиде, и тебе, госпожа, он потреплет немало нервов, но мне-то какая разница? Пусть Блистательная Порта разбирается со своими султанами сама.

Помолчав немного, Ахмед добавил:

– Я устал. Я просто хотел видеть мою госпожу. Остальное не имело значения.

«Мог бы просто зайти», – хотелось сказать Хадидже, но она вновь промолчала. Нет, Ахмед не мог зайти к Хадидже-хатун, фаворитке могущественной валиде, просто так.

Конечно, он мог выдумать повод – в гареме всегда найдется сотня поводов, да чего там, и не одна сотня! Мог придумать, как оказать Хадидже услугу. Но все это было бы пустой тратой времени.

Ахмеду хотелось, чтобы на него смотрели как на мужчину, а не как на пустое место. Хотелось, чтобы заметили его, а не его услуги или его пустяшные поводы.

Его. Человека по имени Ахмед – или Гиацинт – это, наверное, было уже не слишком важно.

Вряд ли Хадидже могла дать ему это драгоценное сокровище – свое внимание, хотя бы свою дружбу, если не любовь. Он и сам прекрасно все понимал. И тогда впутался в заговор, чтобы она обратила на него внимание, – хотя бы раз.

Хотя бы вот так.

Как… извращенно. И вместе с тем справедливо.

Хадидже сбросила туфли. Прошлась по каменному полу босыми ногами – в покоях у Ахмеда не было ковров. Голый пол, голые стены – и хадисы, посвященные Хадидже. Было бы смешно, если б не было так больно.

Пол неприятно холодил ступни. Где же у Ахмеда кровать? А, вот: узкое ложе, разумеется, недостойное Хадидже-хатун, ну да ладно, сойдет.

– Раздевайся.

Ей все же удалось поразить евнуха: Ахмед вздрогнул, уставился молящими глазами, словно не поверил услышанному. И правильно не поверил: не могла Хадидже такого сказать. Не должна была.

Но вот – сказала.

Какая теперь разница-то… В последний раз человеку может быть позволено и не такое.

– Раздевайся… Гиацинт. Ты правильно понял, зачем я пришла. Но даже смерть может быть… приятной.

Ложь: смерть никогда не бывает приятной. Однако непосредственно перед смертью человек действительно может быть счастлив. Уж кто-кто, а перчатка Богини знала об этом все.

Глаза Ахмеда наполнились радостным светом, губы впервые растянулись в улыбке – мальчишеской, неудержимой, совершенно и беззастенчиво счастливой. Он сбросил одежду в пару мгновений. Хадидже, напротив, раздевалась неторопливо, подчеркнуто чувственно, наполняя каждое движение скрытым смыслом, превращая его в таинство.

– Помоги мне, Гиацинт.

И улыбнуться – ласково, маняще. Так, чтобы мужчина потерял голову. Даром, что Ахмед не мужчина, – это сейчас совершенно не имеет значения.

Эх, Ахмед, Ахмед… Ну почему ты не встретил юную плясунью Шветстри где-то там, где ты мог бы стать той самой, единственной и неповторимой рукой для этой перчатки? Почему жизнь настолько жестока?

Ну да теперь уже поздно рыдать и каяться.

Удавка завораживающе покачивалась в правой руке Хадидже, в то время как левой она гладила себя по обнажившейся груди. Ахмед не сводил с нее сияющих глаз, спешно помогая освободиться от остатков одежды.

Уже обнаженная, Хадидже толкнула Ахмеда на ложе. Припала губами к губам, потерлась грудью о его безволосую грудь, села сверху и начала делать то, что делала когда-то давным-давно с юным Гиацинтом.

Массаж, от которого мужчины стонут, всхлипывают, будто малые дети, и кричат, забывая обо всем. И евнухи тоже кричат. Иначе никак. Иначе зачем все это?

Ахмед послушно стонал, всхлипывал, кричал и бился под Хадидже, и глаза его светились ярче звезд.

– Зажмурься, – шепнула ему Хадидже, но евнух помотал головой:

– Нет, госпожа. Нет. Не проси.

– Хорошо. Не буду.

Третий пик наслаждения – это время, когда слезы наворачиваются на глаза самому стойкому из мужчин, когда тело размякает, будто кисель, а дыхание становится легким и прерывистым. Это время женской власти, время, когда женщина может сделать с мужчиной все, что угодно.

«Дарую тебя моей Богине, и да будет моя жертва угодна Ей», – всплыли из глубин памяти позабытые слова. Хадидже глубоко вздохнула и накинула удавку на горло Ахмеда.

Он не сопротивлялся – лишь в самом конце, когда душа уже не властна над телом, бьющимся в смертельной агонии, руки его взметнулись и уцепились за руки Хадидже. Но сил у евнуха уже почти не оставалось, и вскорости он обмяк, лицо его покраснело, а язык вывалился изо рта. Смерть редко когда бывает красивой, иного Хадидже и не ожидала.

Ахмед еще неплохо ушел. Ведь глаза его, широко распахнутые, блестящие от непролитых слез и безумных желаний, до самой его смерти смотрели на госпожу его сердца.

– И да будет так, – сухими губами прошептала Хадидже, – да будет так, как угодно Богине и как хорошо Ей. И да будет так, а не так, как желают люди…

Соскочив с уже мертвого тела, она подобрала разбросанные по полу одеяния и торопливо натянула на себя. Губы продолжали шептать:

– Ведь все мы – лишь лотосы у ног Богини, лишь черепа на бедрах Ее, лишь прах под Ее стопами. И да наступит Она на тебя сегодня, а на меня – завтра, и да получит удовольствие от танца на твоих костях, и да получит удовольствие от танца на моих костях. И да будем мы вместе, когда переродимся, и да переродимся мы волей Богини в благоприятный день и час…

Последнего не было в старой, полузабытой молитве, но Богиня всегда прощала подобные вольности, если они были искренними. Сейчас же они были именно таковы.

Когда она вышла из покоев Ахмеда, оба евнуха, посланных Кёсем-султан, склонились перед ней в низком поклоне. Коротко кивнув в ответ, Хадидже велела: