Грузия, Батум и Константинополь все еще были полны немецких военнопленных, и толпы симпатизирующих граждан были готовы продолжать пропагандистскую работу за нее, так что хотя сама Германия никоим образом не могла воспользоваться каким-либо каналом колониального расширения, который мог бы открыться, она все егце не давала другим заниматься этим. Поэтому любого мятежника на Ближнем Востоке подстрекали к разжиганию гражданских войн и местных бунтов в надежде, что основные противники будут все ослабевать, в то время как Франция, Великобритания и Италия, которых высочайшая дипломатия с трудом удерживала в едином фронте во время мировой войны, постепенно станут враждебны друг другу.

Мы знали, что германские агенты эксплуатировали прогерманские симпатии среди белых русских офицеров, объясняемые рождением или воспитанием; и их подозрительность к британцам, к донским казакам, к генералу Петру Врангелю, который был немецкого происхождения, и ко многим офицерам старого режима, воевавшим под его началом в Кавказской армии, многие из которых считали Деникина уж слишком демократичным, и к Грузии, чьи мечты о независимости распространялись бывшими немецкими военнопленными с целью подстрекательства народа как против британцев, так и против Деникина. Помимо этого, нам приходилось соперничать с германскими инструкторами при большевистских армиях, бороться с присутствием немецкого персонала, воюющего на стороне украинцев как против Деникина, так и против большевиков; воевать с немецкой помощью Нестору Махно, который руководил бандами мятежных крестьян в районе Екатеринослава; а также против присутствия, по слухам, в Ростове Кохенгаузена – бывшего начальника германской секретной полиции, который ускользал от всех наших попыток призвать его к ответу.

В штабе Донской армии существовали мощные скрытые пронемецкие симпатии и творились жуткие интриги; и никогда нельзя было различить, кто во что верил по-настоящему. Разветвления южнорусской политики постоянно портили все, что мы пытались предпринять, и я в конце концов пришел к выводу, что главным фактором в этом конкретном типе помех был улыбающийся и любезный глава политического отдела, мой друг граф дю Чайла. От его постоянных уверений в преданности Англии и неутомимых усилий помочь мне, а также непрерывного слежения за моими делами, обычно завершавшегося вмешательством в мою работу, мною скоро овладели сильные подозрения.

В конечном итоге, хоть мне и понадобилось немалое время, чтобы убедиться в этом, я решил, что он скорее был себе на уме, чем пронемецкой личностью по сентиментам, и понял, что обстановка в России была невероятно подходящей для политических авантюристов этого типа. Он душой и сердцем ринулся в разжигание духа недовольства, тем самым с благими намерениями навешивая на себя ярлык демократичного донского казака, надеющегося на окончательную автономию своей страны.

С самого начала Кейс испытывал к нему сильную неприязнь, но дю Чайла так крепко держался за свой пост при Сидорине и Хислове (причем последний был особо известен своими донскими сепаратистскими привязанностями), что две попытки подряд, предпринятые штабом британской миссии, причем одна – напрямую самим Кейсом, – не помогли убрать этого человека или даже урезать его активность. Конечно, благодаря дружбе с Сидориным он был в хороших отношениях с Лэмкирком, этим «частично русским» британским офицером, который с большим успехом руководил пулеметной школой в Новочеркасске, и это сочетание недружественного духа, хотя внешне они были самыми преданными друзьями, было для меня источником постоянного раздражения. Конечно, Лэмкирк не был связан с дю Чайла политическими устремлениями, но был в более дружеских отношениях с этой небольшой группой русских, чем со своими братьями офицерами, и эта ситуация в конце июня стала настолько острой, что Кейс вообще запретил мне встречаться с дю Чайла.

Тем не менее как-то днем я увидел его возле гостиницы «Центральная». Он явно здорово набрался, и, несмотря на полученный мной приказ, я подумал, что он будет чуть более разговорчив. Я пригласил его распить со мной бутылку вина в моем номере, и, как я и ожидал, он в конце концов разболтался и сообщил мне, кто на чьей стороне, кому следует доверять, а кому – нет, насколько тесно Сидорин сотрудничает с немцами и как сильно все еще их влияние на него – то есть нечто вроде дипломатических сплетен, которые я мог отложить для дальнейшего использования. Кроме того, мне показались весьма полезными некоторые из его намеков об офицерах британской миссии, которые начали возражать против позитивных приемов, использовавшихся мною при работе с казаками.

Наконец, он поклялся в своей вечной дружбе и стал умолять меня пообедать с ним на следующий день, поскольку это были его именины и он намеревался устроить небольшое торжество.

Я прибыл к нему в 8 часов вечера. К своему удивлению, я оказался единственным английским офицером, и во мне тут же стало расти слабое подозрение. Было выпито изрядно вина, причем дю Чайла превосходил своих гостей. Среди них был Абрамов – переводчик, умный человек небольшого роста, но без каких-либо военных достоинств. Как и большинство гостей, он работал в канцелярии дю Чайла и не имел отношения к семье банкиров Абрамовых или к генералу Абрамову – командиру 1-й гвардейской дивизии, которого я встретил позднее.

Его присутствие у меня вызвало еще большие подозрения в отношении этого сборища, и я не особенно удивился, когда в ходе вечера вспыхнула ссора и последовал обмен безобразными словами. Абрамов и дю Чайла перешли к обмену колкостями, и, когда Абрамов попытался уйти, за ним на улицу вышел и дю Чайла.

Без раздумий я последовал за ними с еще одним из гостей, чтобы попытаться разнять их, и мы увидели их в темноте под деревьями, в неосвещенном месте, ожесточенно спорящими. Дю Чайла был весьма возбужден и что-то кричал, а когда я подходил к ним, он вскинул руку, в которой, как я заметил, был револьвер. Прозвучал выстрел, и пуля пролетела над моей головой ближе, чем мне хотелось бы. Когда мы схватили его за руку, Абрамов убежал во тьму, пронзительно визжа от страха, а дю Чайла стряхнул нас с себя, весь пылая от возмущения и бешенства.

– Я буду драться на дуэли с Абрамовым, либо с вами, либо с кем угодно! – заорал он.

Похоже, он всей душой желал всадить в меня пулю, и вдруг до меня дошло, что все это дело было заранее подстроено, чтобы втянуть меня в скандал, в результате которого меня бы выслали из группы Донской армии. Если б меня не было, дю Чайла удалось бы заменить меня кем-нибудь более покладистым и не вмешивающимся в его обструкционную деятельность.

События занятного и интересного вечера, хотя и слегка омраченного моими подозрениями и явной неприязнью, все время проблескивавшей между дю Чайла и Абрамовым, вдруг приняли угрожающий оборот.

– Вы бы лучше уехали, – посоветовал мне один из офицеров, пока дю Чайла все еще вставал на дыбы под деревьями с откровенно враждебным видом. – Будут неприятности, и вам лучше не касаться их.

Я понял намек и исчез, а когда на следующий день заявил официальный протест Сидорину и атаману, то последний принес свои извинения, но Сидорин проявил почти полное безразличие. Довольно забавно, что через два дня из британской миссии пришла официальная просьба (уверен, что исходила она из канцелярии Кейса) снять дю Чайла с занимаемой должности в донском штабе. Естественно, безрезультатно.