Что касается командиров, их решения всегда были неверными. С самого начала государственные деятели – как русские, так и союзные – делали ложные предположения. Если бы союзники были искренни в отношении своего антикоммунизма и послали бы достаточное количество войск на раннем этапе, они могли бы войти в Москву, потому что в то время красные были так же деморализованы, как и белые, и с помощью нескольких испытанных в боях полков можно было пронзить оборону, как ножом – масло. Но государственные деятели пытались сохранить присутствие нейтралитета по отношению к остальному миру, и все делалось наполовину или не делалось вообще.

Вдобавок к этому колоссальные финансовые проблемы белых властей никогда не уменьшались, так что напечатанные бумажные деньги хотя и приятно выглядели, да и ободряюще похрустывали, девальвировались так стремительно, что ходила поговорка, что Деникину не хватает сил, чтобы крутить ручку печатного станка с достаточной скоростью. Наконец, его командиры редко проявляли большое воображение. Ни один генерал не желал, чтобы им руководил кто-то другой, а так как у всех них было слишком много власти, единства командования никогда не существовало. Они могли бы держаться годами, если бы отступили в укрепленные районы или координировали свои усилия, но они всегда были заражены амбициями либо леностью, которые убеждали их делать слишком много или недостаточно или оставаться абсолютно безразличными.

Мы все знали, что помещения в поездах, которые должны быть отведены раненым, иногда были заняты женщинами, не имевшими на это права, жившими в сравнительной роскоши под чьей-то генеральской протекцией, а в это время раненые солдаты тащились пешком. Целые поезда были заняты влиятельными офицерами, которым полагалось быть рядом со своими солдатами, а в это время больным и раненым офицерам в госпиталях отказывали в месте, а иногда и вообще бросали на растерзание наступающим красным. Один французский генерал назвал эти поезда «борделями на колесах».

Я хорошо знал обо всей этой коррупции и лености и о том, как возникали шутки.

– Как, по твоему мнению, подруга генерала Асникова будет выглядеть в этом платье, присланном для медсестер Красного Креста? – услышал я, например, а мы все знали, что она, как и многие другие, медсестрой не была вообще и только пользовалась этой одеждой, чтобы оставаться с генералом в его штабе. Тем не менее я придерживался той линии поведения, что хуже всего критиковать людей, которым пришлось пережить столько бед, и мне удавалось не замечать некоторых наихудших излишеств. Фактически я просто не хотел их видеть. Я уже сильно привязался к донским казакам и предпочитал ничего плохого не замечать. А так как многие британские офицеры, делавшие эти замечания, были весьма на короткой ноге с виски, я понимал, что у нас нет права проявлять сарказм по отношению к тем, кто перенес страданий больше, чем мы могли себе представить.

Мои письма домой, возможно, надоедали до слез всем, кто их читал. Наверно, там думали, что я утратил все свое чувство меры, но меня глубоко задевали страдания русских, и я постоянно писал матери, обращаясь с просьбами помочь устроиться беженцам либо попытаться уговорить британских политиков делать больше для России.

И все же с ужасом я осознавал, что мало делаю для этой помощи, и постоянно требовал разрешения отправиться на фронт. Наибольшее, что я сделал, – это инспекция оснащенных британскими орудиями британских батарей Донской партизанской дивизии Семилятова, но даже это не имело большого успеха. Мне полагалось отправиться на специальном поезде, но благодаря одному из триумфов дю Чайла в области дезорганизации я очутился в кишащем клопами вагоне третьего класса в воинском эшелоне. Даже официальные обеды, которые мне пришлось посещать, не всегда обходились без накладок. На одном из них какой-то русский офицер, которого я был вынужден взять с собой в качестве переводчика вместо Кемпбелла, счел необходимым трижды упасть в обморок, причем не от водки, как можно было бы ожидать, а, предположительно, от жары в сочетании с некоторыми эмоциями, возбуждаемыми осознанием важности происходящего. И не было ни одной души вокруг, кто бы мог говорить по-английски. Да, был еще один человек, который говорил по-французски так же, как и я сам.

Я был в подавленном состоянии и крайне огорчен качествами некоторых офицеров, бывших под моим командованием, знал о некотором недовольстве мной, потому что им больше нравился прежний беззаботный стиль работы. Я даже начал чувствовать, что миссии все более надоедает мой энтузиазм, и когда я, наконец, получил приглашение от атамана отправиться с ним на фронт, пришел в восторг при мысли об отъезде. Однако, обратившись в штаб со своей просьбой, я получил отказ, но в конце концов Кейс уступил и выдвинул такое предложение.

– Я тебя сам возьму с собой, – сказал он, и, не испросив разрешения, мы поехали в штаб 3-го Донского корпуса в Луганске.

Лишь только мы отъехали, Кейс был срочно отозван назад панической депешей об интриге в Ростове, которая началась сразу после его отъезда и с которой справиться мог только он, так что на обратном пути он остановился в Новочеркасске и попросил Сидорина, который сам был должен поехать в войска на фронте, взять меня с собой.

Мне сказали, чтобы я был готов к немедленному отъезду поездом главнокомандующего вместе с Катбертом Харгривсом, моим старым довоенным другом, и переводчиком.

Ангус Кемпбелл чувствовал себя неважно, а Лака не было на месте, поэтому стали спешно разыскивать Лихтембергского. Соборные колокола звонили, и я только успел подумать, что жаль, что нет времени позвать его, как тут появился сам Лихтембергский и сообщил, что Сидорин попросил его ехать со мной. Я не особенно жаждал брать Лихтембергского, поскольку он был закадычным другом Сидорина, но, похоже, у меня выбора не было, и я бросился укладывать чемодан.

– В штабе миссии не будут сожалеть о моем отъезде, – заявил я Харгривсу, когда мы садились в ожидавшую нас машину. – Там меня не очень любят, а так как по возвращении меня уволят, надо по возможности насладиться.

Мы с грохотом пронеслись по улицам к вокзалу, где нас встретил полковник Агаев, адъютант Сидорина, и меня провели в купе на спецпоезде, состоявшем из вагон-салона с кухней и открытой платформы в хвосте поезда, а также из четырех или пяти пассажирских вагонов, а еще был прицеплен один спальный вагон. Также были платформы для автомобиля Сидорина и другого транспорта и места для лошадей и русских конюхов и вестовых.

Поезд отошел ночью, и на следующее утро мы уже проезжали железнодорожный узел Лихая и быстро неслись по голой степи на восток к месту, где мы были должны, преодолев это пространство, прибыть в штаб 1-го Донского корпуса, в то время удерживавшего фронт справа от линии соприкосновения с врангелевской Кавказской армией, которая воевала на Волжском фронте. С нами на поезде были две автомашины, а также лошади для каждого из нас и казачьего эскорта. Замечу, что все казаки были выше 180 сантиметров ростом и возвышались на жилистых лошадках.

На станцию Суровикино мы приехали вечером. Как только остановились за городом в ожидании, когда освободится путь, босоногие девчонки, собиравшие подсолнечник, прекратили работу и стали наблюдать за нами, а возле вагона появились торговцы огромными зелеными арбузами, в чьей вкусной розовой плоти чересчур часто таились бактерии холеры. На мелких участках почвы вокруг деревенских фруктовых садов трудились бородатые казаки, но обжигающий ветер иссушал землю. Трава была сморщенная, желтого цвета, а на дороге вдоль железнодорожного пути были огромные трещины поперек высохшей колеи, которые тянулись вдаль, в холмистую степь, в которой не было ничего, кроме рыжевато-коричневой травы да березовых рощ и ольхи.