И обе засмеялись.

А Лена никуда не поехала, ни на какую-такую маршрутку не побежала. Положив на рычаг тяжелую трубку, так и сидела на краешке стула, невидяще глядя в окно. В их далеком от центра районе пахло весной. Пели птицы, зеленели вдали деревья, по-летнему палило солнце, и Лена встала и задернула шторы: ей не хотелось света. Ну вот все и кончилось, грубо и неожиданно. А ведь он звал ее с собой, Димка, и, если бы она поехала, не было бы никакой Тани. А что было бы? Сидели бы у костра, смотрели вдвоем на огонь, чувствовали друг друга, свою всегдашнюю душевную близость.

— Что вы смотрите на нас одинаковыми глазами? — спросила однажды Настя.

— Как это? — не понял Дима.

Да и Лена не поняла.

— Совершенно одинаковым взглядом, — пояснила Настя. — Верно, Костик?

— Точно! — с удовольствием подтвердил Костя. — Глаза, правда, разные, но взгляд один к одному.

У них и был одинаковый взгляд — на все.

— Наша с тобой похожесть — случай довольно редкий. Ты и вправду мое «второе я».

Когда он это сказал? Недавно. Но теперь его слова казались далеким прошлым, все было как будто не с ней. Никто больше не поцелует ее, а за окном такая весна! Не с кем ей теперь говорить обо всем на свете, разве что с Настей, но это совсем другое. «Помнишь, как мы ходили с тобой по Москве и ты читал мне свои стихи? Помнишь, как зашли в кафе и я зачем-то решила стрельнуть сигарету у заросшего до бровей угрюмого парня, а ты меня отговаривал — «Ленка, ты ведь не куришь!» — помнишь нашу беспомощность перед таинственным суфле с чем-то совершенно неведомым?»

Лена сидела и терзала себя. Неужели все кончено? Неужели он ей даже не позвонит? Но такого не может быть! А если позвонит, что скажет? И что скажет ему она? Надо было, наверное, не прощать — тогда, после новогоднего вечера в школе. «Предавший раз — предаст тебя снова…» Кто это сказал? Никто. Это она сама сейчас поняла. «Когда ум приговаривает и казнит, сердце еще только прощается…» Да, книжная она девочка. А книжные девочки никому не нужны — во всяком случае, не нужны мужчинам.

Солнце упрямо врывалось в комнату, и Лена снова заставила себя встать и задернула вторые, тяжелые шторы. Так, в полумраке, просидела она до вечера, смутно ожидая звонка — он развеет мрак и спасет, — но никто ей не позвонил.

Очнулась от двойного поворота ключа — это пришла мама — и вдруг поняла, что сидит в кресле, пристально смотрит на серый экран невключенного телевизора и тихо плачет.

Вот так, столетия подряд,

Все влюблены мы невпопад,

И странствуют, не совпадая,

Два сердца, сирых две ладьи,

Ямб ненасытный услаждая

Великой горечью любви.

Белла Ахмадулина

Третий курс, осень. Учиться осталось всего ничего, а Университет истории культур по-прежнему пребывает в бесконечном процессе аккредитации. Сначала Лену это не очень-то волновало — еще есть время, успеется! — теперь она все чаще об этом думает: ведь речь идет о дипломе — будет он государственным или нет.

В чем, черт возьми, тут дело? Понять невозможно. Ведь УНИКу есть чем гордиться: в стенах его — профессора с мировыми, известными именами. Лена и прежде читала их книги, как раз по истории культур, теперь слушает лекции, отваживается спорить на семинарах. Вначале просто не верилось, что так вот, запросто, стоит перед ними, студентами, и общается, можно сказать, на равных тот самый автор, которым заочно она восхищалась, над мыслями которого много думала, про себя соглашаясь и споря. Потом уж почти привыкла.

Нет, она ни о чем не жалеет — кривая судьбы вывела ее куда следует, а все-таки страшно вспомнить то нестерпимо жаркое лето три года назад, когда она так страдала и мучилась, так рвалась к этому самому высшему образованию.

Димка не позвонил, исчез, словно его и не было, и, подчиняясь инстинктивно закону вытеснения, известному в теории всем психологам, а непсихологам, товарищам по несчастью, на горькой практике, Лена с головой бросилась в омут знаний, в нескончаемую череду экзаменов — выпускных в колледже и приемных в инязе.

Занималась упорно, отчаянно, несмотря на изнурительную жару, и сдавала, сдавала, сдавала, срывая одну за другой пятерки. К концу июня колледж был позади, диплом с отличием лежал в инязе. Лена вышла на финишную прямую и побежала из последних, еще оставшихся, но быстро тающих сил.

— Может, спадет наконец жара, — робко надеялась на милость неба Наталья Петровна.

Но адская жара не спадала, упорно испытывая людей. Это потом будет мокрый холодный август, пока же над Москвой неподвижно стояло душное марево, и ни единой капли дождя не упало на землю за целых два месяца.

— Ну как? — с замиранием сердца встречала свою Леночку мать.

— Отлично, — еле шевеля губами, отвечала Лена. Даже радоваться не было сил.

Наталья Петровна, сроду неверующая, машинально крестилась.

— Слава тебе, Господи! Три экзамена позади. Остался последний, английский. Ну, его-то ты сдашь, за него я спокойна.

— Не сглазь, — машинально просила Лена и скрывалась в ванной, чтобы принять душ, который, строго говоря, нельзя было назвать холодным — огненной была земля, в которой лежали трубы, — но все-таки освежал.

За ужином, после душа, они вяло переговаривались.

— Помнишь, как мы боялись истории? — вспоминала Наталья Петровна. — Вдруг экзаменатор, например, сталинист, и если попадутся тридцатые годы…

— Да уж, — лениво кивнула Лена. — На историю у всех сейчас своя точка зрения. Но мне так везет, даже страшно: по русско-японской войне споров давно уже нет. Ну, пойду заниматься.

— Деточка, отдохни, — жалобно попросила мать. — Английский ты знаешь. И еще два дня впереди — на подготовку. Отдохни хоть сегодня, а то надорвешься.

Лена остановилась, подумала.

— Да, ты права, — заторможенно сказала она. — Я — как заведенная: все учу и учу. Это, наверное, нервное. Пойду лягу. Может, усну.

— Конечно, уснешь, — засуетилась Наталья Петровна. — Сейчас накапаю тебе валокордину, сорок капель, и ты сразу заснешь, вот увидишь.

Она быстро убрала со стола, накапала в рюмку с водой валокордину, дала Лене выпить, отключила телефоны и ушла в кухню, затворив за собой обе двери.

Лена, как всегда, пошла в первой пятерке, с утра, пока не раскалилась аудитория и не заболела от жары голова. Соперников не было: многие привычно трусили и чего-то ждали, сидя на подоконниках и прохаживаясь по коридору. Но пятерка тем не менее набралась — четыре девушки и один парень, высокий и тощий, с умными насмешливыми глазами.

— Прошу, — вежливо сказал ассистент, совсем еще юный — может быть, аспирант? — сидевший слева от седой дамы, экзаменатора, и широким жестом обвел рукой расположенные веером на столе билеты.