Я тебя люблю, сказал он.

Ой, иди ты, сказала она.

Он погладил ее ляжку; она приоткрыла глаз и издала саркастичный и пренебрежительный звук, ей чуть-чуть не хватило сил поднять его на смех. Они могли разговаривать друг с другом, не разговаривая.

Из какой херни я сделан, Карима?

Из той же, намекала она, из какой сделаны мы все – из всех слов, что мы шептали по ночам, из всех нарушенных обещаний.

И снова небо сломал военный истребитель.

Приморские сосны гнулись, дрожали, встряхивались; сова в возмущении ухала еще громче.

Внизу быстро плыли огни города.

До Рождества оставалась неделя. Он помог Кариме вытереться, и они лежали вместе на диване у низкого окна, выходившего на город, и через некоторое время она вновь обрела дар речи. Она велела ему забыть о катерах с наркотой. Уже скоро в катерах с наркотой не будет денег.

⁂

Когда я кладу сюда руку, сказал он, ты как бы… я это называю «полошишься». Как бы… такое удивление в глазах?

Никакого удивления, сказала она. Меня там трогают с девяти лет.

О господи, Карима. Обязательно надо было этот мрачняк, да?

Ничего мрачного, сказала она. Это жизнь.

Она закурила. Выпустила дым ему в лицо. Чокнулась с ним краем бокала, и они выпили разведенного спирта.

О чем ты думаешь? спросил он. Когда я тебя там трогаю?

О конфетах, сказала она.

Умеешь ты меня уничтожить, сказал он. Всегда умела. Помнишь, как мы впервые встретились? Я был еще таким пацаном.

Ты до сих пор пацан.

Можно тебе вылизать, Карима?

Я ничего не почувствую.

Ни там, ни здесь. Так же известно как подстава.

Что такое «подстава»?

То, что ты мне сейчас заявила.

Можно какое-то время пожить в Кадисе, сказала она.

Почему в Кадисе?

Если я останусь здесь, меня застрелят или того хуже, сказала она.

И странная сова снова издала свой рваный зов.

⁂

Когда он очнулся, было еще темно, ветер в приморских соснах улегся. Сильно болела голова. Он выпил полстакана пива, запил им таблетки. Оглянулся на Кариму – она лежала в кровати навзничь, во сне ее обильно стошнило. Он бесшумно подошел к кровати, наклонился, приложил губы ей ко лбу, попрощался и сказал, что, может быть, скоро вернется.

Потом угнал ее машину и проехал пять миль по горе до города – в темноте, потому что не разобрался, где включать сраные фары, – и с первым светом холодного зимнего солнца уже сидел на пляже в Малагете и знал, что наложенные на него чары – черные.

Порча, порча.

⁂

Он прилетел обратно в Корк. Взял напрокат машину. Поехал по Макрум-роуд. Был самый короткий день в году. Все изнемогало по великому завершению. Все просило затемнения. Когда он подъехал к Уммерскому лесу, небо стало наполняться ночью, а деревья плотно сгрудились темной стеной против неба.

Мир перевалил за пик и начал долгий медленный спуск к новому свету, новому времени, и Морис нихрена не мог это выдержать.

Он остановился, вышел из машины и почувствовал зло холодного промозглого воздуха. Прислушался к призракам леса. Нацепил лицо для ирландской погоды. Ее не стоило недооценивать. Сморщился и зажмурился от ветра. Скривил рот от дождя. Запомните эти выражения и повторяйте десять тысяч раз за жизнь, из поколения в поколение, из эпохи в эпоху, и наблюдайте, как эффект въедается под кожу, входит в народную душу, дерзко готовится встретить мир и говорит…

Король Севильи, король Севильи

…складывал Морис слова на губах в поисках покоя, но припев потерялся на хлещущем ветру, в атаках дождя.

Он вошел в густую тьму Уммерского леса, в древнюю чащу, когда опустилась самая долгая ночь, словно великая уставшая птица уныния.

Он дошел до места, которое казалось центром, и уселся на холодной сырой земле, и просил у мертвых прощения и разрешения присоединиться к ним.

⁂

Но какая-то высшая сила повернула его. Направленный притяжением звездного света, он пошел обратно в машину и поехал по узким дорогам на запад, через спящий округ – на Беару.

Он пил виски «Пауэрс» из наггина[28], зажатого между ног, и притормаживал на поворотах, которые знал как свои пять пальцев.

Когда он протащился через Берхэвен с таким видом, будто его сюда черт принес, было пять утра.

Он посидел у холодных огней гавани и допил виски, и откинул кресло, и пытался забыться во сне, но не смог – он уже закусил удила.

Приехал в Ard na Croí. Припарковался на дороге над ним. Прошел вдоль полумесяца террасы и посмотрел, как дышит старый курган.

Открыл дверь, даже не чиркнув ключом о замок. Поднялся по лестнице. Прислушался к их дыханию. Стоял на лестничной площадке и медленно дышал, пока вокруг не успокоился воздух. Глаза привыкли к полумраку. Он не спешил ни одним движением.

Он заглянул к Синтии и увидел, что она не одна – рядом с ней лежала длинная и худосочная фигура Чарли Редмонда.

Ну что опять за фигня, сказал он, но тихо, и они не проснулись.

Дилли он нашел свернувшейся жарким калачиком. Он наклонился и зашептал ей. Она зашевелилась во сне и заговорила. Он поднял ее с кровати и вынес, все еще спящую, по лестнице и из дома – ушли они так же тихо, как он вошел, и она, обхватив его руками, просыпаясь, притулилась от холода к его плечу.

Дилли, сказал он.

⁂

Он вез ребенка через спящий город. Движение машины быстро сомкнуло ей глаза. Он поехал в Каметрингейн и остановился у спуска в воду. Она распустилась из своего сна, содрогнулась и сказала:

Папа? Где мы, пап? Куда мы едем?

Мы вернемся домой, Дилл.

Долгая ночь опускалась за горизонт последними узлами своей спины – рептилья ночь – и если я заведусь и просто отпущу руль, все кончится быстро.

Ну что, Дилл?

Что, пап?

Он сидел в машине у съезда и чувствовал неподатливость ручника, его упор, и щелкнул ключом, чтобы запереть все двери.

Ты знаешь, что я тебя люблю, Дилли?

Можно домой? спросила она. Мне холодно.

И когда она заплакала, он поднялся от себя – вернее, взметнулся, быстро и резко, как на лебедке, – и увидел себя в машине, с ребенком, на краю их конца, недалеко от города Берхэвена, утром в разгар зимы, и увидел вокруг себя чары в виде черной ауры.

Но он глубоко вдохнул, и еще раз, и почувствовал, как через него проходит жизнь…