Гидро-что-то-там, Мосс?

Поника, Чарли. Ты же про гидропонику?

Гидрохуеверть, Морис. Ты хоть понимаешь, что это значит? Это значит конец для таких, как мы с тобой.

Ой, да уж. Мы с тобой музей динозавров на выезде. А наглая шпана, которая выращивает прямо у себя в спальне? Под лампами? На западе Ирландии сейчас ходит такая дурь, какую и в Эр-Рифе не найдешь.

Или покупают через сраный интернет.

Это больно видеть, Чарльз.

Это неправильно, Морис.

Это конец целой эпохи.

Такие, как мы с тобой, больше не пройдут по этой дорожке, Мосс.

Они сочувственно переглядываются – атмосфера стоит тяжелая, мемориальная.

Мы многое пережили, старик.

И с чего только начать, Чарли?

Ночи в Берхэвене, когда мы с тобой махались на обочине?

Ночи в море?

Ночь в «Иуде Искариоте»?

Ой, не будем об этом, Чарли… Пожалуйста.

Но были и хорошие времена, Мосс.

Были, да.

Были времена, когда фишка ложилась правильно. Вроде вот на двоих хуй без соли доедаем – и вдруг попадаем в Касабланку. Попадаем в Пуэрто-Банус. Обжираемся до отвала в Марбелье. Были времена, когда бизнес процветал.

А знаешь почему, Чарли? Потому что если ирландцы готовы пойти на крест ради выпивки, то еще хуже у них с дурью, стоит только подсесть: потому что она избавляет от тревожности – а мы народ тревожный.

А как иначе, Мосс? В смысле – об Иисусе Христе в Гефсиманском саду – после всего, что мы пережили? Месяцы и годы без конца и края прозябаем на этом мокром проклятом рифе в заднице черной Атлантики, воплями с вытянутыми рожами умоляем дать нам света, рты зашиты, срам прикрыть нечем?

Без дури так не проживешь, Чарльз.

⁂

Приходит паром из Танжера. Усталые пассажиры бредут через терминал. Как будто они прошли какое-то испытание. Из-за короткого переезда до Альхесираса могут взыграть нервишки – этой дорогой уже ходили беды, и их старые путешествия еще отзываются в нас.

Мужчины следят, как собирается новая толпа, – позже паром может отплыть обратно.

В терминал входит Дилли Хирн и теперь стоит в толпе.

У нее выбеленные короткие волосы в прическе пикси, выбритые виски. На ней винтажные темные очки «Полароид», мужские брюки в полоску, с высокой посадкой, и белый худи «Веджа» на молнии. Она тащит за собой сумку на колесиках. Движется в ауре спокойствия – в двадцать три года у нее уже вид королевы.

Она замечает двух мужчин на скамейке у окошка Información, как они оглядывают толпу, тут же прячет лицо и сворачивает.

Поднимается в бар. Следит оттуда, дает дыханию успокоиться – ну или пытается. Сердце в груди бьется и кувыркается. Кровь кипит. Она следит поверх очков…

Да, это Морис, зыркает здоровым глазом, и да, это Чарли, с душераздирающим видом встает и медленно хромает к окошку – как обычно, подволакивая ногу.

Ладно, говорит Дилли, поворачивается к бару и просит бренди.

В Корке, январь 2000 года

Чуть больше четырех ночи, январь. Долгий холодный сон зимы. Над темной рекой на фоне безлунного неба скрылись силуэты города. Лишь призраки места в доках на южной стороне бродили у строений или слонялись на ступенях вдоль реки со своими историями о старой любви. Черная поверхность реки качала огни города. Иногда трудно было не поверить, что мы всего лишь отражение и что настоящая жизнь – где-то там, в темной воде.

В «Иуде Искариоте» – нелегальном кабаке вблизи доков – имелся свой специальный стук, пароль, и только на него открывали дверь, и ты выстукивал его резко и быстро, с таким ритмом, прямо вот так…

⁂

За стойкой находился капитан корабля. Он изучал свои владения с безмятежной улыбкой. Это был Нельсон Лавин – обладатель золотого зуба и шепчущих гласных. Стоя под дозаторами, он медленно и добродушно мазнул взглядом по залу…

«Иуда» привлекал клиентуру низменную, но не лишенную очарования. Ночной народ. Падальщики. Криминальная верхушка. Они расселись за низкими столиками в приглушенном свете. На свету от их цепей на шее распространялась аура безделушной угрозы. В течение долгой ночи в лужах света, в атмосфере опасливого товарищества вокруг столиков слонялась примерно пара десятков зачерствевших душ.

Как правило, в «Искариоте» пили много, но благородно. За соблюдением этикета пристально следил Нельсон Лавин. Он сдвинул медное кольцо на мизинце, медленно покрутил и потер заветное кольцо святыми пальцами на удачу – чтобы ночь и дальше оставалась томной. Но десны у него уже опухли, а для Нельсона это верный знак, что быть беде.

Он медленно оглядывал зал и узнавал имена и завсегдатаев, их ситуации. Навел на стойке лоск тряпкой. Наклонился к сонному Винсенту Кио – взломщику, которого уже чуток качало на стуле в углу стойки.

У тебя-то все как, Винсент? В общем плане?

Вкривь и вкось, Нельсон.

Ты лучше давай-ка плечи расправь, Винс, и чтоб огонь в глазах.

Нельсон снова с улыбкой осмотрел бар…

Красавчикам здесь не место. В это Нельсон верил. Целый город мужиков, рассевшихся, как грифы, с коварными подбородками и носами-картошками.

Стив Бромелл, кокаиновый дилер, в страхе таращился на низкий жестяной потолок, будто тот сейчас обвалится, но Стиви и в лучшие времена был такой же зашуганный – и часто по уважительной причине. Если он когда-нибудь и расслабится, то тут же соскучится по паранойе.

Две ночные бабочки; сутенер; принц среди бойцов.

Здесь все себе на уме.

Пил Чарли Редмонд – один, не считая его демонов, – за переполненным столиком в конце.

В отрешенности Редмонда что-то есть, решил Нельсон: в медленном тусклом взгляде и в том, как он со скрупулезным видом рвал бирдекели.

Жесткие лица; выгоревшие глаза; час шибина[30].

В длинных пальцах Чарли Редмонда медленно и зловеще крутнулась водка – вращающийся стакан поймал слабый янтарный свет «Искариота».

Нельсон поднырнул под люк стойки и прошел по залу с пол-литрой «Грей Гуза» – положил руку на спину Чарли, чтобы остановить стакан, и долил доверху.

Знаешь, говорят, что водка – для невоспитанного бескультурья, Чарли?

Я воспитанный от слова «спирт», сказал Чарли Редмонд. Я вырос на обочине.

Проблеск юмора – это хорошо, но у Нельсона все еще оставалось ощущение припухлости на деснах.