Получая посылки с подарками, мы ободрялись. Чувствовали, что здесь с нами, в окопах, вся наша страна…

* * *

28 декабря 1943 года благодаря нашим полковым разведчикам во главе с Богдановым Андреем, которые добыли «языка», стало известно, что гитлеровцы приготовились «поздравить» нас с наступающим Новым, 1943 годом ровно в полночь 31 декабря. Поэтому наше командование приказало нам срочно занять новые огневые позиции и приготовиться к упреждающему артиллерийскому удару по гитлеровским батареям. В этот день в результате нелегкого, но успешного боя мы захватили у немцев удобную для нас балку, к полночи успели окопаться и вырыть для себя «норы» и «берлоги», в которых собирались хорошенько отдохнуть и выспаться. Наш ротный, чуть ли не со слезами на глазах, выдавил из себя команду: «Рота! Минометы на вьюки!» Мы, до предела уставшие и измученные, сильно расстроились. Но приказ есть приказ. Проклиная все на свете, мы все же обязаны были подчиниться ему и стали «навьючиваться».

Наша огневая позиция превратилась в растревоженный пчелиный улей. Со всех сторон до меня доносятся проклятия судьбе и злобные выкрики: «Хлопцы! Это предательство или в лучшем случае издевательство!» Слышу и ответы: «Да заткнись ты! И без тебя тошно!» Мне тоже обидно до слез, и появляется подленькая мыслишка: «Лучше бы мне погибнуть, чем так мучиться!» Даже мне, девятнадцатилетнему шахтеру, привыкшему с малолетства к тяжкому труду, бывает невмоготу, а каково тем, кто только что окончил девять или десять классов? Или тем, кто никогда не трудился физически? Наконец наша рота во главе с ротным двинулась цепочкой по крутому откосу балки наверх, в степь, где свирепствовал ураганный, сшибающий с ног ветер. Если бы мы не были придавлены к земле своей тяжелой ношей, этот ураган унес бы нас, как перекатиполе, незнамо куда! Песок, пыль и мелкое ледяное крошево вмиг забили нам глаза, ноздри и рот, попали даже под одежду. Тридцатиградусный мороз пробирает до мозга костей. И мне кажется, что я совершенно голый. Наклоняюсь навстречу урагану, чуть не доставая носом до земли, и, теряя последние силы, двигаюсь за ротным. И вдруг как будто кто-то мне в спину, под левую лопатку, воткнул шомпол, который пронзил сердце. Я упал вниз лицом на замерзшую землю. В мозгу промелькнуло: «Ну вот, Мансур, кажется, все!» Лежу, не имея сил пошевельнуться от колющей боли в сердце, даже глубоко дышать не могу — больно! Такого со мной еще никогда не было. Через некоторое время боль в сердце начала утихать. Мне показалось, что кто-то начал вытаскивать из меня шомпол. Постепенно я начинаю дышать все глубже и глубже. Наконец чувствую, что уже смогу встать и продолжать двигаться. Я смотрю на небо и на круглую холодную луну. Черные рваные тучи несутся с севера на юг, похожие на большие дикие табуны монгольских лошадей без всадников.

После получасового мучительного перехода наш ротный взмахом руки дал нам понять, что мы должны тут залечь, как моржи на льдине, а сам со своим связным исчез во тьме, видимо, отправился в стрелковую роту для выяснения нашего местонахождения. Через минут пятнадцать они вернулись, и ротный приказал нам окопаться «в полный профиль». Я взглянул на трофейные карманные часы: было час ночи, до рассвета оставалось не менее восьми часов. Я, как парторг роты, был обязан подняться и начать выполнять и этот невыполнимый приказ, а я не мог — у меня не было сил…

Первыми поднялись мои товарищи Суворов Павел, Худайбергенов Фуат, Латып-ака и другие.

У Суворова в руках пудовая трофейная артиллерийская кирка — двурогая, насаженная на метровое дубовое кайловище. Рога у кирки кривые, по семьдесят сантиметров длины каждый и с продольными ребрами жесткости. Один рог — пикой, другой — стамеской. Благодаря этой кирке наш расчет всегда первым влезал в землю-матушку. Вся рота пользовалась ею, хотя никто не соглашался таскать ее на себе, кроме самого Суворова. Звали мы ее «полундрой». За то, наверное, что была похожа на морской якорь. Все взоры сейчас обратились к этой «полундре». Но Суворов выглядел угрюмым и обреченным. Он стоял, опустив свою бородатую голову на грудь и опершись о кайловище обеими руками. Потом приподнял и, взмахнув бородой, рявкнув, с силой опустил. Вот теперь, когда прозвенела шведская сталь и я увидел сноп красных искр из-под полундры, я окончательно понял, что нам «хана». И все это поняли. Обычно молчаливый Фуат прокричал мне в ухо: «Прапал наше рота!», чуть отошел от меня в сторону и застыл как каменный истукан с тоскливым монгольским лицом. Действительно, пробовать силу после горняка Суворова не имело смысла.

Но командиры взводов Стукач и Исаев суетились между нами: «Давайте, ребята! Давайте! Окапывайтесь!» Мне бы тоже суетиться, я же парторг, но я как заведенный прыгал на месте, чтобы согреться, оцепенело смотрел, как «полундра» эстафетой переходит из рук в руки. Удар! Еще удар! Вот сам Бутейко произвел серию ударов, а в результате лунка всего-то с воробьиное гнездышко. Даже пары патронов аммонита не заложишь в такую лунку…

Многие минометчики, имея при себе только малые саперные лопатки, которыми совершенно бесполезно бороться с мерзлотой, сбились в кучку и, топая ногами, тоже старались хоть немного согреться. Я, еле-еле переставляя одеревеневшие ноги, медленно двигался вокруг столпившихся минометчиков, и, если посмотреть со стороны, меня можно было сравнить с шаманом, исполняющим свой ритуальный танец во время изгнания злых духов. Но я рассчитывал на то, что нащупаю старую воронку, заполненную сухой травой, под которой, может быть, сохранилась талая земля. Я уже продрог насквозь и чувствую, как у меня замерзли мозги и мысли в них начали вязнуть. Остались живыми только две клеточки. Одна из них уговаривает меня лечь на землю и сладко уснуть, а другая криком кричит: «Не смей!» Я и сам пока еще понимаю, что если сейчас усну, то это — смерть! С великим трудом я делаю шаг, еще один и еще… Делаю, видимо, последний шаг в своей жизни… В мозгу осталась живой последняя клеточка, та, что продолжает кричать: «Держись! И шагай!» И я шагнул еще раз и вдруг наступил на что-то, напоминающее ватный матрац. О! Свершилось чудо! Я наткнулся на толстый, слежавшийся слой соломы или навоза! Ноги у меня подкосились, и я упал на колени. Сердце заколотилось и сладко заныло. Рука машинально вытащила острую, как кинжал (на случай, если придется драться врукопашную), саперную лопатку из чехла, подвешенного на ремне. Я начал остервенело рубить «матрац», чтобы как можно быстрее отворотить этот пласт и добраться до талой земли.

Наконец я отвернул его, и мне в ноздри пахнуло теплым нашатырно-кислым запахом. Я жадно вдыхал этот аммиачный дух. Сначала оттаял мозг. С каждым новым глубоким вдохом у меня внутри становилось теплее и даже жарче. Горячая кровь растеклась под ногтями, и пальцы сильно заломило. Я попытался крикнуть своим товарищам, чтобы они скорее бежали ко мне. Но у меня не было голоса, и получилось только шипение. Я мысленно звал их, чуть не плача: «Хлопцы! Фуат! Идите скорее сюда!» Мои мысли как будто услышали и Фуат, и все остальные: «Что случилось, Мансур? Ты звал нас?» Фуат, увидев над землей пар, догадался о моей находке и, упав обмороженным лицом в трухлявый навоз, затолкал до локтей под «матрац» закоченевшие руки. Прибежали Суворов и Латып-ака и тоже припали к теплому навозу. Суворов шутил: «Мансуру везет на говно! Он родился в рубашке!», а Фуат, отогревшись и развеселившись, начал выступать, как на митинге: «Наша партургам залатой галавам и нашла гаммам!» Сбежались все минометчики, но Суворов предложил им разойтись и поискать еще такие же старые перепрелые навозные кучи. И он оказался прав! Через десять минут над нашей новой огневой позицией валил пар, а еще через час все наши минометчики зарылись в теплую матушку-землю, как под мышку к бабушке.