холодной шинели я пришел в штаб армии. У дверей блестящий караульный офицер-кавалерист грубо спрашивает: «Вы кто? вам кого?» – «Я к генералу Корнилову». – «Подождите». – «Позовите адъютанта генерала, подпоручика Долинского».

Вышел Долинский, провел меня в свою комнату, соседнюю с кабинетом генерала. «Подождите немного, там Романовский и Деникин, я доложу тогда… Ну, как у вас дела?» – любезно спрашивает адъютант. Я рассказываю: «…Не ели почти три дня… обмерзли все… Под Хопрами пришлось туго… Корниловцы на станции раненых своих бросили…» Он смотрит мимо меня. «Да, да… ужасно, но, знаете, у нас тоже здесь каторга…» – в чем-то оправдывается адъютант.

В кабинете смолкли голоса, в комнату вошел Корнилов. Я передаю записку полковника С. и докладываю. «Столько обмороженных!», «Не получали консервов?!», «До сих пор нет теплого!» – кричит Корнилов, хватаясь за голову. «Идемте сейчас же за мной».

Быстрыми шагами, по диагонали, генерал перерезает зал штаба, где все с шумом вскочили, вытянулись и замерли. Мы входим в кабинет начальника снабжения – генерала Эльснера. «Генерал, выслушайте, что вам доложит офицер отряда полковника С.», – грубо говорит Корнилов, поворачивается и уходит.

Я докладываю. Эльснер нетерпеливо морщится: «Это невероятно, все было выслано…» – «Не могу знать, ваше превосходительство, мы не получали. Мне приказано доложить вам». Он нетерпеливо слушает: «Не знаю, этого не могло быть, ваша фамилия?»

Я вышел в зал. Некоторые офицеры штаба бесшумно скользят по паркету новыми казенными валенками, другие шумно топают новыми солдатскими сапогами, а у нас на фронте ни того, ни другого. И здесь, как всегда и везде, фронт и штаб жили разной жизнью, разными настроениями.

Это ясно сказалось, когда полковник Генерального штаба К. перебил рассказ полковника С. о тяжелом положении фронта своим возмущением: «Нет, вы знаете! Какое у меня кипроко вышло с Романовским! Вчера мне замечание! да в какой форме! в каком тоне!.. Ну, сегодня он ко мне обращается, а я такую морду сделал! Раз, два, наконец очень любезен стал…»

* * *

В этот приезд в Ростове ощущалась необыкновенная тревога. Обыватели взволнованы, чего-то ждут, по городу носятся жуткие слухи о приближении большевиков, слышны глухие удары артиллерии. До Ростова уже начали долетать тяжелые снаряды из Батайска. На улицах появились странные, чего-то ждущие люди, собираются кучками, что-то обсуждают. Но штаб армии спокоен – и мы спокойно собираемся отдохнуть. Рано утром 9 февраля 1918 года, когда мы еще спали, в казармы вбежал взволнованный полковник Назимов: «Большевистские цепи под Ростовом!» – «Как? Не может быть!» – «Мои студенты и юнкера уже в бой ушли…»

Приказ: никому не отлучаться – быть в полной боевой готовности. Вышли на двор (мы на краю города) – слышна артиллерийская, ружейная, пулеметная стрельба. Стоя здесь, мы очутились резервом.

С каждым часом стрельба близится. На дворе, около казармы, уже рвутся снаряды. Артиллерия гудит кругом, и в три часа дня получен приказ: оставляем город, уходим в степи… мы назначены в арьергард.

Офицеры бросают свои вещи. Большая комната-склад завалена бекешами, выходными сапогами, синими, зелеными галифе, шапками, бельем. Некоторые торопливо переодеваются в лучшее – чужое. Некоторые рубят вещи шашками и сыплют матерную брань.

Мы в шинелях, с винтовками, патронташами, с мешками на спинах ждем выступления. В комнатах тихо. Все молчат, думают. Настроение тяжелое, почти безнадежное: город обложен, мы захвачены врасплох, куда мы идем? И сможем ли вырваться из города?

Откуда-то привели в казармы арестованного, плохо одетого человека. Арестовавшие рассказывают, что он кричал им на улице: «Буржуи, пришел вам конец, убегайте, никуда не убежите, постойте!» Они повели его к командующему участком, молодому генералу Б. Генерал – сильно выпивши. Выслушал и приказал: «Отведите к коменданту города, только так, чтоб никуда не убежал, понимаете?»

На лицах приведших легкая улыбка. «Так точно, Ваше Превосходительство».

Повели… недалеко в снегу расстреляли…

А в маленькой, душной комнате генерал угощал полковника С. водкой. «Полковник, ей-Богу, выпейте». – «Нет, Ваше Превосходительство, я в таких делах не пью». – «Во-от, я наоборот, в таких делах и люблю быть вполсвиста», – улыбался генерал.

Темнело. Кругом гудела артиллерия. То там, то сям стучал пулемет…

Вдруг в комнату вбежала обтрепанная женщина с грудным ребенком на руках. Бросилась к нам. Лицо бледное, глаза черные, большие, как безумные… «Голубчики! Родненькие, скажите мне, правда, маво здесь убили?» – «Кого? Что вы?» – «Да нет! Мужа маво два офицера заарестовали на улице, вот мы здесь живем недалечека, сказал он им что-то, миленькие, скажите, голубчики, где он?» Она лепетала как помешанная, черные большие глаза умоляли. Грудной ребенок плакал, испуганно-крепко обхватив ее шею ручонками… «Миленькие, они сказали, он бальшавик, да какой он бальшавик! Голубчики, расстреляли его, мне сказывал сейчас один». – «Нет, что вы, – тут никого не расстреливали», – пробовал успокоить ее я, но почувствовал, что это глупо, и пошел прочь.

А она все твердила: «Господи! Да что же это? Да за что же это? Родненькие, скажите, где он?»

Я подошел к нашим сестрам: Тане и Варе. Они стоят печальные, задумчивые. «Вот посоветуйте, идти нам с вами или оставаться, – говорит Варя. – Мама умоляет не ходить, а я не могу, и Таня тоже». – «Советую вам остаться: ну, куда мы идем? Неизвестно. Может быть, нас на первом переулке пулеметом встретят. За что вы погибнете? За что вы принесете такую боль маме?» – «А вы?» – «Ну что же мы, – мы пошли на это». Варя и Таня задумались.

Совсем стемнело. Утихла стрельба. Мы строимся. Все тревожно молчат. На левом фланге второй роты в солдатских шинелях, папахах, с медицинскими сумками за плечами Таня и Варя.

«Сестры! А вы куда?» – подходит к ним полковник С. «Мы с вами». – «А взвесили ли вы все? Знаете ли, что вас ждет? Не раскаетесь?» – «Нет, нет, мы все обдумали и решили. Я уже послала письмо маме», – взволнованно-тихо отвечают Таня и Варя.

Толпимся, выходим на двор. В дверях прислуживавшие на кухне женщины плачут в голос: «Миленькие, да куда же вы идете, – побьют вас всех! Господи!»

* * *

Тихий, синий вечер. Идем городом. Мигают желтые фонари. На улицах – ни души. Негромко отбивается нога. Приказано не произносить ни звука. Попадаются темные фигуры, спрашивают: «Кто это?» Молчание. «Кто это идет?» Молчание. «Давно заждались вас, товарищи», – говорит кто-то из темных ворот. Молчание…

Город кончился – свернули по железной дороге. Свист – дозоры остановились. Стали и все, кто-то идет навстречу.

«Кто идет?» – «Китайский отряд сотника Хоперского». Подошли: человек тридцать китайцев, вооруженных по-русски. «Куда идете?» – «Ростов, бальшевик стреляй». – «Да не ходите, город оставляем, куда вы?» – говорим мы идущему с ними казаку. Казак