Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Почему?
Бальтазар не ответил.
Доротея схватила его руку, сжала.
– Ты опять хочешь испугать меня?
Бальтазар смотрел на икону и старался забыть о том, что слышал от Тенебриуса.
С этого все начинается, думал он.
Сперва сомнения.
Потом он начинает утаивать кое-что на исповеди.
И вот он уже краснеет, когда видит образ Божьей Матери.
– Доротея, – выговорил Бальтазар через силу, – ты спросила моего совета. Я тебе ответил: к Рехильде не ходи.
– Почему? – совсем неслышным шепотом повторила Доротея. И он всей кожей ощутил ее страх.
– Я думаю, что Рехильда ведьма, – сказал Бальтазар. И рука Доротеи застыла в его руке.
– Откуда ты знаешь?
– Я спал с нею, – просто сказал Бальтазар.
– Она же замужем, – вымолвила Доротея, леденея. – Что ты наделал, Бальтазар!
Он покачал головой.
– Если бы ты знала, сестра, ЧТО я делал, когда был солдатом, ты не стала бы так ужасаться.
Доротея выпустила его руку и заревела, как корова. Старая, расплывшаяся, толстая.
* * *
Рехильде Дорн было девятнадцать лет, а Николаусу Миллеру сорок семь, когда он попросил ее руки.
Рехильда жила с теткой, Маргаритой Дорн. Тетка Маргарита зарабатывала на жизнь ткацким ремеслом. Девочку рано приставила к станку. Рука у тетки была тяжелая, кормила она плохо, а доброго слова от нее и вовсе не дождешься. Рехильде было все равно, лишь бы вырваться из неласкового и бедного дома.
Медник Миллер был человеком зажиточным. Невысок ростом, хром, с седыми волосами и ярко-синими глазами. Он был терпелив и добр с молодой женой. Красиво одевал ее, не бранил, взял в дом прислугу, чтобы избавить от тяжелой работы. И женщина постепенно расцветала.
А когда расцвела, заскучала.
* * *
Вернувшись в родной город, Бальтазар не забыл заглянуть и к старому Тенебриусу, принести ему медовых лепешек и ягод черной смородины. Доротея поворчала немного, но дорогу к старику показала. Бальтазар шел и дивился про себя тому, что древний дед, пугавший их, когда они были детьми, до сих пор еще жив.
У черного креста, воздвигнутого на обвалившейся Обжоре, замешкался, сотворил было краткую молитву, но и этой договорить не дали – откуда-то из кучи мусора выскочил безобразный старик в лохмотьях, заверещал, застучал ногами, начал визгливо браниться.
– Это я, Тенебриус, – сказал молодой человек и слегка поклонился. – Пришел навестить.
Старик замолчал посреди бранной фразы, прищурился, скривил рот в ухмылке.
– Никак сам Бальтазар Фихтеле пожаловал?
– Я.
– Входи, засранец.
Просеменил в сторону, показал лаз в нору, вырытую им в отвалах. Пригнув голову, Бальтазар вошел.
Лачуга старика была такой же неопрятной, причудливой и грязной, как он сам. Рота ландскнехтов вместе с их лошадьми и девками, не сумела бы так загадить помещение, как это удалось одному дряхлому старцу.
Бальтазар осторожно пристроил тощий зад на бочонок, служивший креслом, но старик согнал его:
– Брысь, щенок. Это мой стул.
Бальтазар уселся на полу.
– Что принес? – жадно полюбопытствовал Тенебриус.
– Лепешки.
– Давай.
И впился беззубыми деснами.
– Доротея готовила? – с набитым ртом поинтересовался старик.
Бальтазар кивнул. Тенебриус захихикал.
– Небось, ругала тебя, когда ко мне собрался. Говорила, поди, что незачем ко мне таскаться, а? Пугливая, богобоязненная Доротея. Помню, как допекал ты ее в детстве. Кроткий характер был у покойной Марты Фихтеле, драть тебя надо было побольше, сироту, тогда бы вырос человеком, а не говном. Зачем приперся?
– Тебя повидать, – сказал Бальтазар.
– Мало ты див видал, пока топтал землю?
– Мало, – честно признался Бальтазар. – Самым большим дивом ты остался, Тенебриус.
Тенебриус захихикал. Задергался всем телом. И растрепанные серые волосы старика, свалявшиеся, как шерсть у барана, затряслись.
Отсмеявшись, велел:
– Пошарь-ка на полке, что над дверью. Возьми там плошку с вином.
Бальтазар встал. Старик прикрикнул:
– Голову-то пригни, каланча, потолок мне своротишь!
Бальтазар нащупал среди всевозможного хлама липкую на ощупь глиняную плошку. Взял в руки, поднес к носу, сморщился. Старик с любопытством наблюдал за ним, и когда Бальтазар перевел на него взгляд, распорядился:
– Выпей.
– Ты уверен, что не насрал сюда? – спросил Бальтазар.
– Уверен, – огрызнулся дед.
– А я нет.
– Пока не выпьешь, разговору не будет.
Втихаря обмахнув рот крестом, Бальтазар проглотил содержимое плошки. Оказалось – плохонькое винцо, сильно отдающее пылью и плесенью. Обтер губы, обернулся к старику. Тот созерцал своего гостя, склонив голову набок.
– Хоть бы спросил сперва, что я тебе подсунул. Вдруг отравить надумал?
– Что ты мне подсунул, Тенебриус?
Старик откинул голову назад и захохотал, дергая кадыком на красной морщинистой шее.
– Много ты повидал, солдат, а ума не набрался. Ладно, скажу. То, что ты выпил, – лучшее средство для укрепления ума. Многократно опробованное на самых безнадежных болванах.
– Что за средство?
– Вино, настоенное на сапфирах.
– Откуда у тебя сапфиры, Тенебриус?
– Ты еще не городской судья, Бальтазар Фихтеле. Мало ли что у меня есть, все тебе скажи. Чем глупости спрашивать, спросил бы лучше главное – как действует сие зелье?
– Тошнотворно действует, – сказал Бальтазар. – Сейчас блевану тебе в хижине.
– От этого в моей хижине грязнее не станет, – отозвался Тенебриус. – Блюй, если тебе от этого легче. Но лучше удержать напиток в себе. Ибо сказано о камне сем: «Кто же настолько глуп, что отсутствует у него всякое понятие и представление, но хочет стать умным и не может обрести ума, пусть со смирением лижет сапфир, и скрытый в камне жар, соединенный с теплой влажностью слюны, вытянет соки, угнетающие рассудок, и так обретет ясный ум».
Цитату старик выпалил одним махом, победоносно.
– Кто это сказал?
– Одна дура. Святая Хильдегард фон Бинген.
– Как ты можешь так отзываться о ней, если она была святая?
Тенебриус пренебрежительно махнул рукой.
– Это для таких, как ты, она святая. А для меня все вы хлам и мусор. И вся эта земля хлам и мусор.