– Тебе с отросшими волосами лучше, – заметила я. – Должность у тебя в кармане.

К ужину мать не вернулась.

Сбежала, подумала я. Бросила меня в доме репрессий.

Ели мы с бабушкой в молчании.

– Может, она получила работу и сразу же приступила, – предположила я.

Боже сохрани, ужаснулась бабушка. Нечего и говорить, чтоˊ она может принести домой с такой работы.

Когда я домыла посуду, мне вдруг пришло в голову, что мать покончила с собой. Я представила ее в холодном ночном небе, в припадке безумия выскочившую на крыло аэроплана, смеясь над риском. И увидела, как она прыгает…

Я повернулась к бабке, которая пеленала пленкой ужин матери. Я этого не планировала, но неожиданно швырнула стеклянную крышку от кастрюли о стол, разбив ее напополам.

– Нечего было доставать ее сплошь и рядом! – заорала я. – Если она снова чокнулась, то по твоей милости!

Бабушка отпрянула.

– Придержи язык, Долорес Элизабет! – прикрикнула она. – И ты мне тут вздор не городи!

Ее дрожащий голос подтвердил, что она тоже боится.

Но в четверть девятого на подъездную дорожку, дребезжа, въехал «Кадиллак», и мама ворвалась через заднюю дверь.

– Простите, я опоздала! – заявила она. – Знаете что? Я купила машину! – Она была в новеньком оранжевом пальто и обнимала целую гору хрустящих пакетов и свертков. – Представляете? «Бьюик Скайларк» тысяча девятьсот шестьдесят второго года! Будет готов во вторник. Белый. Белый кабриолет! А самое лучшее – этот чертов «Кадиллак» пойдет в счет уплаты! Глаза бы мои его не видели. Ко вторнику будет готов! Я это уже говорила? Я заставила их скостить сто семьдесят пять долларов – сама, лично торговалась!

– Тебя взяли на работу? – спросила я.

– Я туда не ходила. Кому захочется работать на каких-то клопоморов? Ох, ну и денек у меня сегодня! Смотрите!

Она сдернула вязаную шапочку. Ее волосы были платиновыми.

– Что скажешь? – спросила она, повертев головой.

– Это парик?

– Нет, это я!

В дверях появилась бабушка.

– Ну? – сказала мать с нервным смехом. – Кто-нибудь, скажите что-нибудь!

Бабушка покачала головой и обратилась не к матери, а ко мне:

– Помяни мое слово, в следующий раз она пойдет напротив и сделает татуировку у этой самой.

Ресепшен «Империи павлиньих тату» представлял собой ряд кухонных стульев, стоячих пепельниц и грязных журнальчиков. Татуировку можно было выбрать из толстой папки на кольцах с ламинированными иллюстрациями.

– Они обе чокнутые, – говорила я Роберте, поглядывая через витрину убедиться, что бабке меня не видно. – И мать, и бабушка, каждая по-своему.

Между нами висел занавес из бусин, за которым Роберта делала татуировку какому-то мужчине.

– Привыкай, дорогая, – усмехнулась она. – Весь мир сошел с ума. Верно, Леон?

– В точку, Роби, – отозвался клиент.

Я вздохнула, куря и листая журналы с закручивавшимися углами. В старом «Коронете» дочь Ланы Тернер давала интервью из тюрьмы о том, почему она заколола мускулистого бойфренда матери. Рядом были фотографии жертвы, Джонни Стомпанато, и особняка Ланы со стрелкой к окну спальни, где произошло убийство. Дочь Ланы в мешковатой тюремной робе сняли крупным планом. Ее странное, напряженное лицо напомнило мне наши с Джанет физиономии, когда однажды мы натянули на головы старые нейлоновые чулки ее мамы. Может, сумасшествие наследуется, как карие глаза и вьющиеся волосы, подумала я. Может, ты просто сходишь с ума и совершаешь подобные поступки, когда твоя мать разводится и обзаводится новым бойфрендом.

Роберта раздвинула занавес из бусин для Леона и напомнила ему протирать свежую татуировку спиртом. Неделю назад я видела, как ему на плече набивают шмеля: если клиент не возражал, Роберта разрешала мне смотреть, как наносятся татуировки (но только выше пояса). Я могла заставить себя взглянуть на иглы, когда они уже в коже, но не когда их вводят. Леон заплатил Роберте, пожал ей руку и ушел.

– А сейчас что он сделал?

Она полистала свою папку и показала мне кобру.

– А где?

Роберта похлопала себя по заду:

– На левой ягодице. На следующей неделе придет делать на правой. Хочет мангуста, готовившегося к прыжку. Я его предупредила, что если этого нет в моем каталоге, то ничего не гарантирую. Рисунки от руки иногда получаются, иногда нет. Леон ответил, что верит в меня. «Кроме того, – говорит, – кто ее увидит, кроме меня?» Он, видишь ли, холостяк. Сегодняшняя татуха у него двадцать вторая. Мир сошел с ума, уж поверь.

– Иногда мне кажется, что бабка хуже моей матери, – заявила я.

Роберта засмеялась и присела рядом, прикурив сигарету от моей.

– Тельма – битый стреляный воробей, вроде меня. Хотя чудно, конечно. И она, и я переехали в этот район примерно в одно время – в тысяча девятьсот сороковом году, до войны, а она никогда мне и «здрасте» не скажет. Ее Эдди утонул в том же году, когда я потеряла мужа. После смерти канадца Тельма прислала мне бисквитный торт с шоколадной глазурью – ко дну формы скотчем приклеила бумажку со своим именем, поэтому я не стану, пожалуй, держать на нее зла. Четверть века живем через улицу, а не сказали друг другу и двадцати пяти слов.

– Она тебя ненавидит до печенок, – сообщила я, – только того, без обид.

– Честно говоря, я ее побаиваюсь. Тельма видит мир иначе, чем я. С первым мужем мы объездили весь мир, участвовали в карнавалах, знакомились с самыми разными людьми. С канадцем тоже путешествовали – на Гавайях даже в потухший вулкан спускались. А Тельма всю жизнь просидела в доме – она как маленькая испуганная девчонка.

У меня закружилась голова от дыма и совпадений. Роберта описывала бабушку так, как мамина книга изображала Мэрилин Монро. Парадокс, подумала я, ситуация или суждение, которое является противоречивым, однако верным. На контрольной по лексике я неправильно определила парадокс, а сейчас вдруг поняла.

Я загасила окурок.

– А какой был мой дядя? – спросила я.

– Эдди? Красивый мальчик, но из него так и перли дерьмо и уксус. Швырялся снежками с крыльца, раз или два бросал велик у меня перед домом, но в целом неплохой был пацан. Бесплатно чистил мне дорожку от снега. Ужасно, что он утонул, настоящая трагедия.

Роберта засмеялась, вспоминая, как дядя Эдди воровато перебежал через дорогу и заявился к ней, размахивая пятидолларовой бумажкой.

– Сказал, хочет татуировку – розу, если я не ошибаюсь. Просил сделать под мышкой, чтобы Тельма не увидела. А потом в жару снял рубашку и потянулся всласть. Тельма пришла сюда и объявила, что позвонит в полицию и заставит их меня посадить, потому что и без моих подлянок трудно одной растить такого сорванца.