Вечером, когда он собирался сесть за стол, к нему зашел врач. Он явился просить от имени команды уступить ей три-четыре бочки свежей трески. Уже месяц как вышли все припасы и матросы питались лишь китовым мясом и котлетами из тюленя. Капитан Памфил спросил, испытывают ли они недостаток в пище, на что врач ответил, что упомянутой пищи еще довольно много, но она того рода, какой и в свежем виде омерзителен на вкус, и в соленом ничем не лучше. Капитан Памфил на это сказал, что ему очень жаль, но у него есть заказ от торгового дома «Беда и компания» из Марселя как раз на сорок девять бочек соленой трески и он не может нарушить слово, данное таким хорошим клиентам. Впрочем, если команде хочется свежей трески, она может наловить ее для себя, в чем капитан предоставляет матросам полную свободу и не чинит никаких препятствий.

Врач ушел.

Через десять минут капитан Памфил услышал шум.

Множество голосов призывали взяться за оружие, а один матрос крикнул:

— Да здравствует Поликар! Долой капитана Памфила!

Капитан решил, что пора ему показаться. Он встал из-за стола, сунул за пояс пару пистолетов, зажег свою носогрейку, что делал лишь в сильный шторм, взял сплетенную с особой тщательностью парадную плетку, которой пользовался в незабываемых обстоятельствах, и поднялся на палубу, где уже начался мятеж.

Капитан Памфил ходил среди разделившейся на группы команды, поглядывая направо и налево, чтобы узнать, есть ли среди его людей хоть один наглец, который осмелится с ним заговорить. Постороннему показалось бы, что капитан Памфил совершает обычный обход, но для команды «Роксоланы», давно с ним знакомой, это было совсем другое дело. Все знали: если капитан Памфил не произносит ни слова — это верный признак, что он готов взорваться, а сейчас его молчание было устрашающим. Наконец, сделав два или три круга, он остановился перед своим помощником, казавшимся не менее других причастным к восстанию.

— Поликар, друг мой, — спросил он. — Можете ли вы сказать мне, какой ветер дует?

— Но, капитан, — ответил Поликар, — ветер… Вы сказали… ветер?

— Да, ветер… какой он?

— Право, не знаю, — признался Поликар.

— Что ж, тогда я вам это скажу!

И капитан Памфил с невозмутимым спокойствием стал изучать темное небо, затем, протянув руку по направлению ветра, по матросской привычке свистнул и, наконец, повернувшись к своему помощнику, продолжил:

— Так вот, Поликар, приятель, я сам скажу вам, какой сегодня ветер дует: ветер порки.

— Я об этом догадывался, — сказал Поликар.

— А теперь, любезный Поликар, сделайте одолжение, скажите мне, что сейчас посыплется?

— Что посыплется?

— Да, градом.

— Право, не знаю, — ответил Поликар.

— Так это будут удары линьком, мой милый, удары линьком. Поэтому, если ты боишься дождя, Поликар, друг ты мой, живо убирайся в каюту и не выходи оттуда, пока я тебе не прикажу; ты меня понял, Поликар?

— Понял, капитан, — сказал Поликар, спускаясь по трапу.

— До чего умен этот парень, — прибавил капитан Памфил.

Затем он еще два-три раза обошел палубу кругом и остановился перед плотником, державшим в руке пику.

— Здравствуй, Жорж, — обратился к нему капитан. — Что это у тебя за игрушка, друг мой?

— Но, капитан… — пробормотал плотник.

— Господи помилуй, да это же моя трость для выколачивания пыли.

Плотник выронил пику; капитан подобрал ее и переломил пополам, как будто это был ивовый прутик.

— Мне все ясно, — продолжал капитан Памфил. — Ты собирался выбить пыль из своей одежды. Прекрасно, друг мой, прекрасно! Чистота — половина добродетели, как говорят итальянцы.

Он знáком подозвал двоих подручных.

— Эй, вы, идите сюда, возьмите каждый по этой тросточке и хорошенько выбейте пыль из куртки бедняги Жоржа, а ты, Жорж, мальчик мой, оставь свое тело внутри, прошу тебя.

— Сколько ударов, капитан? — спросили подручные.

— Да по двадцать пять с каждого.

Приговор был приведен в исполнение, подручные действовали поочередно и размеренно, как пастухи Вергилия; капитан считал удары. На тринадцатом Жорж лишился чувств.

— Хорошо, — сказал капитан. — Отнесите его в койку. Остаток он получит завтра: каждому по заслугам.

Приказ был исполнен. Капитан сделал еще три круга и в конце концов остановился рядом с матросом, крикнувшим: «Да здравствует Поликар! Долой капитана Памфила!»

— Ну, как поживает твой прелестный голосок, Гаэтано, дитя мое? — спросил капитан.

Гаэтано хотел ответить, но, как ни старался, из его горла выходили лишь невнятные и всхлипывающие звуки.

— Черт возьми! — воскликнул капитан. — Мы потеряли голос. Гаэтано, мальчик мой, это опасно, если не заняться лечением. Доктор, пришлите-ка мне четверых лекарских учеников.

Четыре человека по указанию доктора приблизились к Гаэтано.

— Идите сюда, милашки мои, — позвал капитан, — и в точности исполняйте приказ: возьмите веревку, перебросьте ее через блок и одним концом обвяжите шею этого честного парня вместо галстука, а за другой конец тяните до тех пор, пока наш приятель не поднимется на высоту в тридцать футов; вы его оставите в таком положении на десять минут, а когда опустите, он будет болтать не хуже дрозда и заливаться скворцом. Поживее, милашки мои.

Расправа началась и свершилась в полном безмолвии. Сам капитан Памфил так внимательно наблюдал за казнью, что дал погаснуть своей носогрейке. Через десять минут безжизненное тело мятежника упало на палубу. Доктор, подойдя к нему, убедился, что матрос действительно мертв; тогда ему привязали одно ядро на шею и два — к ногам, после чего бросили тело в море.

— А теперь, — сказал капитан Памфил, вынув изо рта погасшую трубку, — отправляйтесь все вместе зажечь мою трубку, и пусть мне ее принесет только один из вас.

Матрос, стоявший ближе других к капитану, выказывая ему глубочайшее уважение, принял из рук начальника протянутую им святыню, затем в сопровождении всей команды спустился по трапу в твиндек, оставив капитана наедине с доктором. Мгновение спустя появился Двойная Глотка с зажженной трубкой.

— Ах ты разбойник! — воскликнул капитан. — Чем ты занимался, пока эти честные парни прогуливались по палубе, беседуя о своих делах? Отвечай, негодник!

— Признаюсь, — ответил Двойная Глотка, взглянув на капитана и увидев, что опасаться нечего, — я обмакивал хлеб в похлебку, чтобы узнать, хороша ли она на вкус, и пальцы в соус, проверяя, в меру ли он посолен.

— Ну, что ж, шалопай, возьми себе лучшую часть похлебки и лучший кусок из кастрюли, остальное скорми моей собаке. Что касается матросов, то в течение трех дней они будут сидеть на хлебе и чистой воде, это предохранит их от цинги. Пошли обедать, доктор.