Данди ограничил отрядом полковника Александра Кэннона в 500 человек[145]. В этом смысле Клэверхаузу было проще найти общий язык с режимом Реставрации Карла II Стюарта. «Веселый король» усмотрел в ковенантерах Гэллоуэя, видимо, большую опасность, нежели его брат и наследник в вильямитах в Шотландии, открыв сезон «убийственных времен», чья атмосфера очень точно передана сэром Уолтером Скоттом в «Пуританах» и самим виконтом Данди в его эпистолярном наследии[146].

С другой стороны, Хайленд как «избыток Ирландии» — в этнокультурном смысле во многом продолжение Изумрудного острова — это риторический прием в дискурсивной практике британских чинов, призванный помочь избежать объяснений и обвинений по поводу того обстоятельства, что почти половина Шотландии являлась частью королевства лишь формально. Этот факт становится более очевидным, учитывая, что параллельно с этой культурной исключительностью утверждалась принципиальная возможность и необходимость культурного и политического объединения англичан и шотландцев в рамках заключенной Англией и Шотландией унии[147].

В широком политическом контексте обе партии находились в поисках Британии. Ее конкурирующие образы были представлены «Тремя Королевствами» Стюартов и «Соединенным Королевством Великобритании и Ирландии» Ганноверов. В первом случае в качестве важнейшего принципа географического воображения выступала лояльность «законной» династии, во втором — протестантское престолонаследие и «цивилизованность» (общие религиозные, политические и культурные принципы).

Гэльская периферия интерпретировалась, таким образом, в Лондоне как регион, который не только в географическом, но и в культурном и социально-экономическом отношении примыкал к остальной части подвластных Короне земель, определяя границу между «цивилизацией» и «варварством». Речь шла о двух. Ирландиях и двух Шотландиях: гэлоговорящие Ирландия и Горная Страна стояли за Стюартов; протестантская Ирландия и шотландские Равнины — за Вильгельма Оранского, а затем за Ганноверский дом. При этом в свете ожидавшейся зарубежной поддержки мятежников гэльские окраины воспринимались как «ворота» в Англию и Нижнюю Шотландию.

Хайленд в отчетах чинов и агентов правительства конца XVII — первой половины XVIII в. — пример трансформации стратегии регионального господства в целях соответствия новым требованиям и обстоятельствам расширения британского присутствия в Горной Стране. При этом дискурс официальных властей выступал как дискурс культурный и геополитический. С одной стороны, фоном для описаний гэльской Ирландии и гэльской Шотландии был интенсивный процесс самоидентификации англичан и шотландцев в процессе формирования новой британской идентичности. С другой стороны, разговор об этих окраинах был связан с угрозой иностранного вторжения. В результате для правительственных комментаторов эти области являлись в культурном и политическом смысле частью единого целого. Этот факт подтверждается эффективным использованием языка в качестве аналитического критерия при конструировании внутренне однородного ареала: ирландский язык оказывался структурообразующей этнокультурной особенностью гэльской Ирландии и Горной Шотландии[148].

Однако не одни языковые и культурные особенности придавали гэльским окраинам целостность. Они почти точно совпадали с театром якобитских войн Вильгельма Оранского (первых, в длинной их череде между 1689 и 1759 гг.) и, соответственно, с эпистолярным пространством его комментаторов в Горной Стране, администраторов и генералов. Война не только приковывала внимание к отдельным местностям и географическим названиям, но также устанавливала связи и соотношения между ними (и вместе с тем была одним из способов поддержать и навязать сопернику свое определение региона). Якобитские войны 1689–1691 гг. превратили в единый театр военных действий почти всю Ирландию и Горную Шотландию, поместив их на одну военную карту — география войны также способствовала формированию неразделенного представления о гэльских окраинах.

География «Горной войны» командующего королевскими войсками в Шотландии генерала Маккея с самого начала включала и карту Ирландии (как и его «Война в Ирландии» неизменно затрагивала и Горный Край)[149]. По мнению М. Фуко, «некоторые пространственные метафоры являются одновременно географическими и стратегическими, и это вполне естественно, ибо география выросла в тени войск. Между географическим и стратегическим дискурсом наблюдается круговращение понятий. Регион географов — это военный регион (от regere — править)»[150]. О том же в определенном смысле пишет Пьер Бурдье, когда утверждает, что конкуренция географических образов «конституируется борьбой за определение „региональной“ или „этнической“ идентичности»[151]. В этом смысле, перефразируя известное выражение Карла фон Клаузевица, можно сказать, что география — это продолжение политики другими средствами.

Северный канал и Ирландское море, таким образом, скорее объединяли, чем разделяли ирландский и хайлендский берега не только в экономической, политической, культурной реальности, более характерной для XVI — первой половины XVII в., но и в репрезентациях конца XVII — первой половины XVIII в. От шотландского Кинтэйра до ирландского Энтрима — чуть больше 24 км, и такая географическая близость на фоне подтверждаемых этнографией выводов провоцировала восприятие Горной Страны как части гэльской Ирландии. Не исключено, что такое игнорирование или преувеличение было следствием несовершенства картографических приемов и методов этнографического анализа, но в контексте борьбы с якобитами такая картографическая условность приобретала политический смысл.

Еще в 1698 г. парламентарии Англии обсуждали невероятную «вероятность» прибытия из Ирландии в Хайленд Александра МакДонелла, 3-го графа Энтрима, и «подъема» им «20 000 имени или клана МакДонелл» в Горной Стране против Короны[152]. При этом примеры такой «интернациональной» помощи современникам уже были знакомы и еще встретятся позже (как ирландская «бригада» Эллэсдэйра Макколы под началом «Великого Маркиза» Монтроза в Хайленде в 1644–1645 гг. или ирландская бригада под началом лорда Джона Драммонда на стороне «милого принца Чарли» под Каллоденом 16 апреля 1746 г., как будто подтверждая единство ирландских и шотландских гэлов в мятежах и восстаниях)[153].

Для географического воображения британцев такое «смешение стилей», впрочем, не являлось чем-то совершенно особенным. Так, например, в 1708 г. в Лондоне хорошо известный британской публике картограф Герман Молл наряду с картой Шотландии (ставшей основой для «Новой карты Шотландии» Саттона Николса 1710 г.) издал карту «Московии, Польши, малой Татарии и Черного моря»[154]. Подобное сочетание различных земель не вполне соответствовало географической традиции, однако события Северной войны сделали такую карту и необходимой, и возможной.

При этом картографический интерес британской читающей публики служил хорошим финансовым стимулом для подобных проектов[155]. В 1712 г., год спустя после окончательного поражения венгерского мятежа Ференца Ракоци, Молл напечатал карту, посвященную «Его Милости Джону, герцогу Мальборо, князю Миндлхейму», представлявшую «страны, принадлежащие Австрийскому Дому», то есть «Новую карту Германии, Венгрии, Трансильвании и Швейцарии». Однако это была не просто новая карта, но новый способ составлять карты: соединив в одном названии Венгрию и Германию, она воспевала триумф Габсбургов и поражение Ракоци, носившего еще и титул князя Трансильванского[156].

В 1714 г. Молл вновь издал карту Шотландии, ставшую основой для «Новой карты Шотландии» Томаса Тэйлора 1715 г.[157] Маршруты мятежных горцев в 1715–1716 гг. многие могли проследить именно по этим изданиям,