по определению, запомнить ещё сложнее. Первое, что бросилось в глаза, как только я переступил впервые порог Мосика коммуны — это большая светлая холодная комната, веранда, с широким во всю стену в мелкий переплет окном и множеством дверей расходящихся в оставшиеся две стороны. Это была ничейная территория, по вечерам здесь собирались взрослые поиграть в домино или карты, а днём дети, поиграть в карты или домино.

Пройдя светлыми коридорами и тёмными коридорчиками, поворачивая то направо, то налево, то опять налево, сквозь узкие мрачные проходы, заставленные выварками, вёдрами с углём и вязанками дров; под угрожающе нависающими с потолка корытами, тазами, велосипедами для всех возрастов и настоящим мопедом; через кухоньку, где, не отвечая на приветствия и не обращая на нас внимания, женщины, сидя на покрытой деревянным щитом чугунной ванне с душем, готовили еду; мимо неожиданных закутков с жующими людьми под жёлтой, без абажура, лампочкой над маленьким колченогим столиком мы, наконец-то, открыв тёмно-синюю высокую дверь, попали в вотчину семьи Мосика.

— У нас всё своё, — с гордостью произнёс Мосик, широко поведя в сторону рукой.

Мы стояли в полутемном высоком помещении: на кухонном столике мерно посапывая и подсвечивая красно-жёлтым огоньком сквозь закопченное окошко, едко работал керогаз, рядом отдыхал пузатый неработающий примус.

В глаза бросилась гегемония тёмно-синего цвета. Из мебели: большие грубые синие табуреты, расставленные вдоль стола с клеёнкой; прибитые к окрашенной в синий цвет стене разновеликие синие полки, прогнувшиеся под грузом банок и мешочков; синий фанерный шкафчик. В глубине ниши, образованной широченными откосами, тускло выделялось огромное решетчатое окно. Синие рамы, синяя решётка. Перед окном, заставленный кастрюлями и ведрами, синел широкий подоконник.

Присмотревшись сквозь запыленные оконные стёкла, я с удивлением увидел входную дверь, через которую мы вошли в лабиринт этой замысловатой коммунальной квартиры, витиевато приведший нас к главному входу, но уже с другой стороны. Дальний угол этого небольшого помещения был огорожен деревянной будкой, выкрашенной, как всё вокруг, в синий цвет. К будке прибит умывальник, от которого отходит, изгибаясь и выворачиваясь, покрытая слизью мокрая, блестящая труба. Три ступеньки, неожиданно выросшие из бурого деревянного пола, вели к приоткрытой двери в синюю будку. Из-за двери виднелся высокий пол в шашечках метлахского кафеля и унитаз с постоянно стекающей, журчащей водой из подвешенного под самый потолок тяжёлого чугунного бачка.

Вентиляции не было, дверь в туалет закрывали только в случае его посещения. Плотная смесь запахов застоявшейся канализации, вечно проветриваемого туалета, горелого керосина, прогорклого масла, жареных котлет, гуаши, масляной краски и чего-то ещё мне чужого, но очень неприятного, вызвала у меня приступ тошноты, и я поторопился побыстрее проскользнуть вслед за Мосиком в маленькую дверь в углу этой, назовем её, кухни, за которой размещалась жилая зона.

За дверью, опять же, в тёмной, больше похожей на узкий коридорчик, комнатке без единого окна, но с ещё одной дверью в конце, ожидала встреча с Мосика бабушкой. Она полулежала в маленькой кровати, мимо которой нужно было боком протиснуться, переступив через табурет с лекарствами. Увидев Мосика, она быстро-быстро принялась ему что-то говорить на идиш, гортанными звуками наполнив комнатушку, пропитанную запахами микстур и старости. Не вслушиваясь в её слова, Мосик только односложно отвечал:

— Да. Да. Да. Да.

Когда это не помогло, и бабушка продолжала явно что-то требовать, он ей отвечал:

— Гит. Гит. Гит. Гит.

Бабуля не унималась. Мосик отмахнулся рукой, бурча под нос, чтобы она не морочила ему голову.

— А что она хочет? — сердобольно спросил я.

— Понятия не имею, муттарша придёт, пусть с ней и говорит, я не понимаю.

А вот в комнате мне у них понравилось. Светлая, длинная, скорее узкая, но шире раза в четыре той, в которой лежит бабушка, уютная, с одним высоким окном на Дерибасовскую. Не понятно только, как в ней уживалось ещё четыре человека. В книжном шкафу ровными красивыми рядами стояли подписные издания. Мосик указал на белые тома «Тысячи и одно ночи» и многозначительно поднял большой палец:

— Дам почитать, но выносить нельзя.

На стенах висели ковры и множество картин в золотистых рамах. На одной картине, слева от окна, она мне особенно понравилась, нарисован гвардеец кардинала в красном камзоле со шпагой, на голове шляпа с белыми перьями, в руке он держит длинный бокал с вином, а на коленях спиной к зрителям, странно развернув лицо, сидит женщина. Он смеется. Вся картина в полутёмных тонах, а их лица и зад женщины подсвечены.

— Это, что за картина? — спросил я Мосика.

— Батя нарисовал, — спокойно ответил Мосик, — и эти тоже, — махнул он рукой вдоль стен.

Внимательный и эрудированный зритель без труда узнал бы в развешанных картинах работы Шишкина, Левитана, Айвазовского, а в гвардейце кардинала знаменитый автопортрет Рембрандта с женой Саскией. Но и Мосик не соврал, все картины были точными копиями, нарисованными его отцом — хромоногим художником, почему-то нашедшим себя в написании слов на маленьких афишах кинотеатра на Пересыпи.

Одноклассники. Севастополь.1967 год. В.Мойса (Мосик), И.Заяц, А.Ваганов, Ю.Афанащенко (Фанат), В.Трухнин (Нинба)

Талантливых, художественно одаренных пап в нашем классе, по моим сведениям, было только двое. Первый — Мосика отец. Второй — папа Нинбы. От Нинбы я знал, что его папа для души играет на мандолине и является автором копии «Алёнушки» Васнецова. За последние пять лет школы, которые я проучился с Нинбой за одной партой, мне доводилось часто просиживать в кресле его гостеприимного дома под тоскливым, безысходным, тихо с ума сошедшим от горя, печальным взглядом Алёнушки.

Наш будущий одноклассник Лёня Клейнбурд, живущий в соседнем с Нинбой доме, с малых лет любил к ним захаживать и почитать какую-нибудь книжку. Однажды в этом уютном кресле под «Алёнушкой» он зачитался. Вежливая и тактичная Мария Ивановна, мама Нинбы, часов так около одиннадцати ночи ему и говорит, имея в виду, что пора и честь знать:

— Лёнечка, мы уже ложимся спать.

— Ничего, ничего, — ответил увлёкшийся чтением малыш, — ложитесь, вы мне не мешаете.

5.7. Покурим?

Однажды Мосик спросил:

— Твой предок курит? Да? Стибри у него курево.

Убегая от широкого офицерского ремня, наматывая километры вокруг обеденного стола, я давал себе слово никогда не идти на поводу у Мосика. То, что сходило ему с рук, у меня «не проканывало».

Вот совсем недавно пошли мы с ним в хлебный на Карла Маркса между Дерибасовской и Карла Либкнехта. В магазине вдоль стен установлены открытые витрины с наклонными деревянными лотками, в которые сзади подают соскальзывающий вниз