Возле Колоннады перелезли через бордюр и, найдя знакомую тропку, заскользили по крутому спуску, перехватывая из руки в руку ветки кустов. Когда не хватало рук дотянуться до следующего куста, приседали на корточки лицом к белеющей над головой Колоннаде и замирали, накрепко вцепившись в последнюю длинную ветку. Тут уже начиналась импровизация. Вращая головой в поисках следующего куста и чувствуя, как под пальцами трещат тоненькие ветки, надо было выбирать — или скользить спиной вниз на четвереньках по влажной зелёной траве до следующего куста, или подтянуться вверх и, встав на ноги, броситься бежать (уместно добавить «сломя голову») вниз, надеясь неизвестно на что, но непременно хорошее. Осенью бежать по склонам допускается только в том случае, если ты от кого-то убегаешь, и вероятность разбиться — это наименьшее зло по сравнению с тем, что сулит преследователь, или если у тебя что-то с головой. Летом — совсем другое дело, особенно в августе. Трава, прореженная юннатами, любителями кроликов из зооуголка, становится хрупкой и сухой под беспощадным летним солнцем. Немногочисленные соломенные кустики, крепко вцепившись в затвердевшую, каменную землю, превращаются в надежную опору для мельтешащих в быстром беге по отвесному склону ног, а обнажённые сухие, покрытые мельчайшей серой пылью ненадежные, скользкие кусочки земли, однозначно и ещё издали подсказывают, что их нужно благоразумно обегать.

Осенью склоны покрываются свежей скользкой травой, глинистая влажная земля превращает круто наклонённые тропинки в коварные ловушки, со следами падения невольных жертв — двух параллельных длинных борозд от ног, глубоко вспахавших гладкую, почти зеркальную поверхность почвы.

На этот раз наш отважный спуск благополучно закончился у заборчика большого пустого бассейна Пионерского парка. По рассказам, бассейн, он же пруд, был построен для катания на лодках, а для нас это было замечательное футбольное поле. Но не сейчас, а летом. В это время года никого уже не было, только ветер гонял старые и новые листья, легкие ветки и мусор, всё больше и больше забивая ими округлости вытянутого и искривленного, как фасоль, бассейна.

В футбол можно было играть наверху, вдоль колонн Дворца пионеров, на шершавом, выбитым во многих местах асфальте, после одного падения на который одновременно сбивались до крови и локти, и колени. Особенно у вратаря, а мяч, залетевший между краем бордюрчика и кирпичом, обозначающими створ ворот, укатывался далеко на Приморский бульвар. Так что, лучше всего играть было здесь, внизу, на дне бассейна, на удивительно гладкой и нескользкой белой поверхности, ограниченной такой же белой высокой стенкой.

Перед бассейном стоял круглый павильон игротеки. Его окна и двери были до весны закрыты деревянными ставнями с навешенными замками на поперечных крепких металлических палках. В Пионерском парке было непривычно пусто и безлюдно. Пустые аллеи покрылись пушистым ковром упавших жёлтых разлапистых кленовых листьев. Если идти, зарывая ноги в этот шуршащий, распадающийся при каждом шаге ковер, а потом, загребая, резко подбить листья, то они, выпорхнув мечущимися бабочками выше головы, закружатся и плавно, обгоняя друг друга, спланируют вниз.

Мосик придумал хитрый, как он говорил, «клёвый» план. Мы по Пионерскому парку выйдем на площадку Потёмкинской лестницы, встанем друг к другу спиной и будем рисовать — он нижнюю часть, а я верхнюю. А Художнику покажем два рисунка вместе, один приколем на мольберт выше другой ниже — ему это должно понравиться.

Я, конечно, согласился. Но выйдя из Пионерского парка, я понял, в чём коварство этого плана. Гениальность архитектора Боффо, фамилия которого всегда путалась после «Робинзона Крузо» с Дефо, была прямо перед моими глазами. Лестница построена так, что глядя вниз, я вижу двадцать ступеней первого марша, три широких гладких пролета других маршей и больше ничего, а глядя вверх, все шесть маршей сливаются в одну сплошную суживающуюся, бесконечную ленту мелких ступеней. Всего сто двадцать штук.

Мосик рисовал с видом на море и быстро справился со своей задачей. Нетерпеливо ожидая меня, он украшал рисунок портовыми кранами, парящими чайками, маяком и судами на рейде. А я нарочито долго, мстительно, тщательно вырисовал уходящие в перспективу, уменьшающиеся до толщины карандашного грифеля гранитные ступени. Насытившись мщением, я вложил рисунок в папку. До школы было еще уйма времени, и Мосик, наконец-то дождавшийся окончания моего пленера, вспомнил, что на гроте уже отключили воду, и можно не промокнув по нему полазить.

— Пошли, порисуем с грота, — вдохновлено предложил я, и мы бегом, обгоняя друг друга, побежали по мостику, переброшенному через рельсы фуникулера.

Мосик был прав только на половину. Фонтан действительно уже не работал, но вся поверхность бассейна была покрыта слоем стоячей воды — грязной, непрозрачной, в плавающих листьях и торчащих ветках. От самой низкой стенки бассейна до грота из-под воды выглядывала гряда кем-то брошенных камней, по которым можно было переправиться. Спустившись в бассейн и, осторожно ступая на шаткие, качающиеся, готовые в любой момент перевернуться булыжники, мы по очереди перебрались через водную преграду и быстро, уверенно по истертым людьми и временем камням, одной рукой прижимая папки с рисунками, а второй цепляясь за крупнопористые выпуклые камни, поднялись на вершину грота.

Обычное, по-детски любознательное восхождение, соответствовало принципу — чем выше, тем интересней. Складывалось захватывающее удовольствие от процесса головокружительного вскарабкивания и боязливого спуска.

Наше восхождение имело иной, глубокий смысл. С высоты грота, стоя рядышком на узкой вытоптанной площадке, мы глазами художников внимательно осматривали раскинувшийся парк.

Сквозь осиротевшие прозрачные ветки деревьев просвечивался порт с пришвартованными, доверчиво раскрывшими свои грузовые трюмы, судами и нависающими над ними хищно загнутыми клювами стрел портовых кранов, могуче упирающихся в причалы четырьмя широко расставленными лапами.

Под ногами открылся необычный с высоты грота ракурс бассейна — тёмное, зловещее и неподвижное зеркало воды, выглядывающее из-за неровных краев ноздреватых камней.

Аллейка, проходящая мимо грота от памятника Пушкину к Потёмкинской лестнице, в своей перспективе, при взгляде на неё сверху, удлинилась, заиграла новыми цветами, дружески открылась, словно предчувствуя, что её хотят нарисовать. Многообразие красок ошеломляло: жёлтые, зелёные, красные — сочные выпуклые мазки всех мыслимых и немыслимых оттенков покрывали крутые склоны. Вокруг видно было всё: от макушек дальних деревьев и сугробов собранных опавших бурых листьев до тонких нюансов разноцветья неповторимой красоты опавшего ковра, сотканного осенним увяданием. Само пространство меняло свой цвет в зависимости от зыбкой освещённости. Холодное осеннее солнце, едва пробивалось сквозь дырявые серые облака. Свежим, влажным, физически осязаемым потоком, воздух, казалось, медленно скатывался по аллее, игриво меняясь на глазах. Перетекая от пасмурного, насыщенного кустами и деревьями, тёмно-коричневого отлива в верхней части дорожки, он размывался до невесомой белизны внизу, перед мостиком. А