его книги – это попытка объясниться с современниками, рассказав о своей жизни, испытать некие острые ощущения от разглядывания в лупу своих поступков и чувств. Обе книги Кончаловского я читала залпом, мне они были крайне интересны. Особенно первые части. Менее оригинальны его философские изыскания. Размышляя о прочитанном, я думала: зачем столь яркому человеку, режиссеру, кумиру мировых обольстительниц рассказывать о себе все самое непристойное, за что его будут осуждать, презирать, но уж никак не любить? Зачем делать достоянием публики низкие истины, которые каждый обычно скрывает или вуалирует? Быть может, стимулом для публичного стриптиза стало не только стремление к эпатажу (и, конечно, пиару), но и потребность однажды вывернуться наизнанку, чтобы дать своим внутренним побуждениям, благопристойным и неприличным, вторую жизнь, заставив принимать его таким, каков он есть.

Сквозь эту распахнутость души, обнаженность для пересудов и сплетен я прочитываю и комплексы, которые заставляют Андрона писать о себе то или другое. При всей полноценности ощущения себя суперменом, один из мотивов – все то же скрытое соперничество с братом, утверждение своего старшинства и первенства. Это отлично прочитывается в книге в сценах унижения Никиты, когда ему (Андрону), уже известному человеку, младший брат мешает работать, просится ехать с ним и его друзьями на какое-то интересное действо, а он отказывает. Описание взаимоотношений с Тарковским тоже заметно окрашены некоторой уязвленностью. Довольно прозрачна эта неспешность автора рассказать правду о том, кто и как первым придумал ту или иную сцену, начавшаяся несостыковка устремлений, мотивированность расставания с ним еще в России, заставившая вспомнить подробно (и честно), как происходил разрыв.

То же самое с женщинами. Думаю, это такая же необходимость самоутверждения, что и в рассказе о Никите и Тарковском. В бесшабашной наглости, которая стала причиной улюлюканья вслед Кончаловскому, когда он поименно обнародовал череду своих увлечений, в деталях поведав, кем оказались эти женщины (и в постели тоже – и это при жизни и здравствовании их в семье), просвечивает, как это ни парадоксально, комплекс неполноценности. Кончаловскому нужно было самоутвердиться как неотразимому в любви мужчине, именно здесь и сейчас. А мне лично хочется воспринимать масштаб личности Андрона Кончаловского много крупнее, чем он порой предстает в своей исповеди.

Последние годы мы нечасто встречались с Андреем Сергеевичем. Время от времени сталкиваюсь с ним на просмотрах, юбилеях. В какой-то момент мне померещилось, что его подтачивает нешуточная болезнь: обтянутые скулы, череп, проступающий сквозь сухую кожу. Худое, прозрачное, редкостно привлекательное лицо выглядело маской. Потом стало известно, что у Кончаловского проблемы с желудком, но он, словно феникс из пепла, снова стал возрождаться. Я встретила его году в 1999-м посвежевшим, полным сил, но все же в его тихом голосе, медленных движениях просвечивались осторожность, опаска, похожие на поступь человека, который, однажды провалившись под лед, теперь ступает и по земле, соразмеряя свои движения. А вскоре и это исчезло. Он снова (как «перед заходом солнца») начал влюбляться. Появляется барышня, которая становится его женой, страстно любимой, ребенок, которым он гордится. Где-то вклинивается история с мотоциклом, когда, он ехал по Нью-Йорку в холодную погоду, у него случилась авария: были переломаны ребра, плечо, голень. После этого инцидента он ходит в корсете, аппаратом фиксируется рука с множественными переломами. Сначала его склеивают в Штатах, затем отправляют в Москву, где он в течение двух лет преодолевает и это. И снова в способности на такое безрассудство, живущей в шестидесятилетнем человеке, видишь неукротимое желание жить, не поддаваться обстоятельствам, уже продемонстрировав своей страстно любимой подруге безоглядную отвагу и риск байкера. Последние главы его книги содержат признание в страстной ревности, в рабском ожидании приходов своей юной жены Юли. Вот он, лермонтовский «Маскарад»: «Бывали дни, меня чужие жены ждали, теперь я жду жены своей…».

Я увидела Андрона вскоре после выхода его первой книги – в Доме кино торжественно чествовали юбиляра. Это был его апофеоз. Юбилей открыла ретроспектива его фильмов. Состоялась российская премьера «Одиссеи» – телевизионного фильма, снятого с крупнейшими американскими актерами, удостоенного в Америке престижной награды ТВ – премии «Грэмми». Быть может, это и была высшая точка в биографии режиссера, вступившего на землю Америки «разнорабочим» и сделавшего картину, которую сами американцы удостоили высшей награды. Я наблюдала в фокусе прожекторов, как Кончаловский дал себя поприветствовать рукоплесканиями поднявшимся с мест зрителям и на лице этого современного Печорина отразилось неподдельное умиление и торжество. Когда он вышел на сцену, а зал стоя продолжал аплодировать под вспышки фото-, теле- и кинокамер – это был подлинный триумф всей его жизни.

В тот день я его поздравила, мы поговорили, и он упомянул об удивительном подарке, который хочет преподнести. Речь шла о той самой стенограмме по «Рублеву», которую он преподнес мне в Доме приемов несколько месяцев спустя.

До этого еще были встречи, когда после первой торжественной церемонии награждения «Триумфа» в 1993 году я предложила Кончаловскому поставить концерт на сцене Большого театра. Мы несколько раз пересекались у него дома, в ЦДЛ, он познакомил меня со своим продюсером в России Смелянским Давидом Яковлевичем, с которым и я впоследствии подружилась, хотя идея лопнула.

В замысле нашего концерта у него было нечто пафосное, расшитое драгоценностями, похожее на брежневские чествования с народными плясками. Я же мечтала об изысканном зрелище, совершенно не похожем ни на что, в котором начисто отсутствовало бы клише привычных торжественных зрелищ в Большом. Впоследствии такой концерт придумал Олег Меньшиков и использовал небывалое новшество – движущиеся живые картины: Сомов, Бакст, что-то от Серебряного века. В его команду вошли Павел Каплевич, Алла Сигалова, Валентин Гнеушев с цирковыми номерами. Андрон поставил зрелище, о котором мечтал, к 800-летию Москвы на Красной площади. Такой масштаб ему был по сердцу. Я по его просьбе уговорила Евгения Кисина сыграть там Первый концерт Чайковского[37]. В холодную предзимнюю ночь замерзшие зрители слушали Чайковского, их не разогнал даже холод и начавшийся промозглый дождь.

* * *

…В обсуждении «Рублева» были моменты, когда одна неудачная реплика могла предрешить судьбу сценария. Образчиком лицемерия, допустим, было предложение одного из руководителей студии Данилянца: «Поскольку мы все здесь запутались, – горестно пожал он плечами, – давайте пошлем этот вариант сценария в главную редакцию, надо найти там умных людей (здесь, естественно, все дураки), которые выведут ситуацию из тупика». Как и все мы, он хорошо понимал: послать значит похоронить.

Многие настаивали на сокращении сценария до одной серии.

– Мне кажется, что сценарий абсолютно не нуждается в сокращении, – настаивала я, – ведь сегодня вы рассматриваете лишь литературное произведение, это же только прообраз