Но время говорить все никак не наступало.

Он был удивлен, восхищен, уже похлопывал Хелен по щеке и даже поворачивал ее лицо поближе к слабому свету от стоявшей на столе свечки, чтобы увидеть, нет ли у нее на губах предательского следа от выпитого вина — ведь ей возвращаться в школу.

— Сегодня я не вернусь в школу, — уверенно возразила Хелен. Она смотрела Фрэнку Куигли прямо в глаза. — Я знаю об этом, и вы знаете об этом.

— Во всяком случае, я на это надеюсь, — сказал он, и голос его прозвучал хрипловато. Его рука продолжала ласкать щеку Хелен, он поглаживал ее волосы, так что поговорить об отце и его работе не было ни малейшей возможности. Она почувствовала некоторое облегчение, когда Фрэнк предложил ей отправиться к нему, чтобы обсудить все представляющие взаимный интерес вопросы поподробнее.

— Вы имеете в виду офис? — В ее голосе звучало сомнение. Там все могла испортить женщина-дракон.

— Я не имею в виду офис, — сказал он очень спокойно, глядя при этом прямо ей в глаза. — Ты знаешь об этом, и я знаю об этом.

— Хотелось бы надеяться, — сказала Хелен, подыгрывая ему.

Квартира оказалась поистине роскошной. Мама всегда говорила, что не может понять, почему человек с достатком Фрэнка Куигли до сих пор не приобрел собственный дом. Очевидно, дело было в том, что он имел виды на один большой белый дом с железными воротами и громадным, прекрасно возделанным садом. Дом семьи Палаццо.

Но мама и не догадывалась, насколько великолепна была его нынешняя квартира. И в самом деле, назвать это жилище квартирой просто язык не поворачивался. Она располагалась на двух этажах; по узкой лесенке можно было подняться наверх и выйти на длинный балкон с небольшим столиком и стульями. Кроме того, на балкон можно было выйти из спальни и из гостиной.

Они вышли из двери гостиной, чтобы полюбоваться открывавшимся с балкона видом. Сердце Хелен сжалось при мысли о том, что обратно, быть может, им придется идти через спальню. В испуге она спросила:

— А ваша жена?

Очень-очень давно, когда Хелен проигрывала этот момент у себя в голове, она обдумала все, что могла бы произнести в данной ситуации, и все, что ей надо было сказать… Как же так получилось, что единственная фраза, которая вырвалась у нее сама собой, свидетельствовала не только о ее желании и нетерпении, но и о страхе разоблачения?

— Ренаты здесь нет, — мягко сказал Фрэнк. — Ты знаешь это, и я знаю это, так же как оба мы знаем, что сегодня ты в школу уже не вернешься.

Она слышала, что попытки вычеркнуть что-либо из памяти — занятие небезопасное для здоровья. Хелен не очень заботило, опасно это или нет, но потом она долго пыталась позабыть этот вечер навсегда.

Ту минуту, когда путь назад был отрезан, взгляд, полный отчаяния и гнева, с которым она отпрянула от него.

Его настойчивость, ее боль, кровоточащая рана и страх из-за того, что он совсем потерял контроль над собой и способен совершить что угодно, даже убить ее. То, как он откинулся назад и застонал. Не как в первый раз, но со стыдом, а затем и гневом.

— Ты сказала мне… ты говорила, что тебе уже почти восемнадцать… — пробормотал он, обхватив руками голову. Он сидел на своей стороне кровати, совсем голый, белый и очень смешной.

Она же скорчилась на другой стороне кровати, под заключенным в серебряную раму портретом худощавой смуглолицей Ренаты. Рената смотрела на нее крайне неодобрительно, словно всегда догадывалась, что произойдет однажды на ее семейном ложе.

А Хелен лежала и смотрела на образ Богоматери, который называли Придорожной Мадонной. Богоматери не пришлось, по крайней мере, пройти через все это, чтобы произвести на свет нашего Господа. Там все произошло при помощи чуда. Хелен смотрела на икону, чтобы случайно не встретиться взглядом с Фрэнком Куигли, старинным другом ее отца, который плакал, уткнувшись лицом в ладони. Чтобы не видеть простыни, испачканные кровью, и не думать о том, как больно он ей сделал, и не следует ли ей теперь, вообще, отправиться к доктору. И как бы ей случайно не забеременеть.

Трудно сказать, сколько времени она так пролежала, пока не собралась с силами и не добралась до ванны, чтобы привести, наконец, себя в порядок. Ранка оказалась пустячной, кровотечение быстро прекратилось.

Она аккуратно оделась и припудрилась из принадлежавшей Ренате пудреницы, которая представляла собой не простую коробочку с крышкой, а большую стеклянную чашу, прикрытую мягкой розовой подушечкой.

Когда она вышла, Фрэнк, бледный, растерянный, злой, уже был одет.

— Постель?.. — начала было Хелен.

— Да забудь ты об этой чертовой постели…

— Я могла бы…

— Ты уже сделала все, что могла, — огрызнулся он. Глаза Хелен наполнились слезами:

— Все, что могла? Да что я такого сделала? Я просто пришла поговорить с вами о моем отце, спросить, почему его уволили, ведь это вы, вы всему этому виной! — И она махнула рукой в сторону кровати.

На лице Фрэнка отобразилось отчаяние:

— Твой отец? Ты совершила это, чтобы твой отец получил назад свою жалкую работенку? Боже мой, ты решила изобразить из себя шлюху, для того чтобы твой отец вернул себе свое копеечное, ничего не стоящее место в супермаркете?

— Никакая это не жалкая работенка. — Лицо Хелен потемнело от гнева. — Он занимал там очень важное место, а теперь, теперь он уволен, и мама говорит, что мы никому не должны рассказывать об этом, никому, ни родственникам, ни знакомым, а отец каждое утро уходит из дому, чтобы все думали, будто он, как и прежде, каждый день ходит на работу.

Фрэнк смотрел на нее и не мог поверить своим ушам.

— Да, так он и делает, а я просто хотела позавтракать с вами и сказать вам напрямик, как это нехорошо, а вы должны были понять все это, потому что ведь вы — старый папин друг, еще по школе, вы там вместе с ним лазили через ограду… Он сам мне рассказывал… А потом вы хорошо устроились и женились на дочери своего босса… Вот чего я хотела, а шлюхой я никогда не была, я вообще ни с кем никогда не спала до этого и с вами вовсе даже и не собиралась, я и предположить не могла, что вы вдруг мной увлечетесь и все это произойдет, а вы теперь говорите, что это я во всем виновата… — И она залилась слезами.

Он обнял ее и прижал к себе.

— Боже мой, ты совсем еще ребенок! Как мне теперь быть, о Боже милосердный?

Она опять зарыдала ему в жилетку. Он осторожно отстранил ее от себя. Его глаза были полны слез.

— Я никогда не умел извиняться. Собственно говоря, у меня попросту нет слов, чтобы высказать тебе, как я виноват. Я никогда… Если бы только я мог предположить… я был совершенно уверен, что… Но теперь все это уже не имеет никакого значения.

Хелен никак не могла понять, всегда ли он любил ее или влюбился только теперь. Ведь люди влюбляются друг в друга так легко!