— Мы должны забыть обо всем этом, — сказала она наконец. Хелен знала, что в подобных случаях женщина берет инициативу на себя. Мужчины — они такие, начинают сомневаться и могут впасть в искушение. У Хелен же и тени сомнения не было.

— Но это произошло, и забыть о таком невозможно. Я постараюсь тебе как-нибудь помочь.

— Мы не должны больше видеться друг с другом, это небезопасно, — она посмотрела на портрет Ренаты.

Ей показалось, что Фрэнк несколько озадачен.

— Нет, конечно, — сказал он.

— И никто из нас никому ничего не расскажет. — Она была по-девчоночьи настойчива.

— О Господи, ну конечно же мы не станем болтать, — сказал Фрэнк с видимым облегчением.

— А как будет с моим отцом? — спросила Хелен, спросила напрямую, так, как она всегда делала, готовая для достижения своей цели преодолеть все и вся, не обращая при этом ни малейшего внимания на эмоции других людей.

На лице Фрэнка Куигли отобразилось страдание.

— Твой отец получит работу. Он говорил мне, что она ему не нужна, что у него множество предложений и он просто не знает, на котором ему остановиться. — Голос Фрэнка звучал холодно. — Он будет восстановлен в «Палаццо». Не прямо завтра; мне надо сначала переговорить с Карло, ведь в подобных вопросах необходимо соблюдать максимально возможную деликатность. Это займет некоторое время.

Хелен энергично кивнула.

— А ты сама, Хелен? Ты успокоишься, сможешь ли ты меня простить?

— Конечно. Это было недоразумение. — Голос Хелен звучал решительно, словно она стремилась сорваться с крючка как можно быстрее.

— Пусть так оно и будет, Хелен. А теперь послушай меня, пожалуйста. Единственное, о чем я хочу сказать тебе, что все это совсем не должно происходить так, как получилось у нас с тобой… На самом деле все это весело и приятно… — Он пытался объяснить ей, что произошедшее между ними ни в коем случае не должно стать для нее образцом секса на всю оставшуюся жизнь.

С таким же успехом он мог бы говорить со стеной.

— Вы уверены, что мне не следует позаботиться о простынях, застирать их или что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— Но что же вы скажете жене?

— Пожалуйста, Хелен! — Его лицо снова исказилось болью.

— Могу я теперь уйти, Фрэнк? Казалось, он не в силах сосредоточиться.

— Я отвезу тебя… — Голос его звучал не слишком уверенно, и по лицу было видно, что он не совсем понимает, куда же, собственно, следует ее отвезти.

— Нет, все в порядке, я могу доехать на автобусе. Я знаю, где я нахожусь; я просто приеду домой и скажу, что не очень хорошо себя чувствую, — Хелен коротко рассмеялась: ну да, собственно, так оно и есть. — Но знаете, Фрэнк, вообще-то, у меня нет денег на автобус. Могу я попросить…

Ей было сложно понять, почему на глаза Фрэнка Куигли навернулись слезы, когда он совал ей в руку монеты и когда зажимал своей рукой ее ладонь.

— С тобою ведь все будет хорошо? — Ему так хотелось быть в этом уверенным, и он абсолютно не был готов к ее ответу.

— Фрэнк, — Хелен рассмеялась. — Я не ребенок, черт возьми, на прошлой неделе мне исполнилось шестнадцать. Я уже большая. И прекрасно доберусь домой на автобусе. — И она ушла, потому что не могла больше выносить того выражения, которое вновь появилось на его лице.

Конечно, он не должен был тащить ее к себе домой, раз не был уверен, что сумеет с собой совладать. Примерно это внушала себе Хелен, чтобы как-нибудь успокоиться.

Пожалуй, после этого случая Фрэнк так ни разу и не появился на Розмари-драйв. Всегда находились какие-нибудь оправдания: конференция, командировка или поездка с Ренатой к ее родственникам в Италию. Он страшно извинялся за свою занятость. Мама же решила, что Фрэнк попросту возгордился, и была очень рада, что никто из их семьи не пошел к Фрэнку на поклон и не стал просить за отца. И как хорошо, что о нем вспомнил сам мистер Палаццо, вспомнил и пришел к выводу, что нельзя разбрасываться столь ценными управленческими кадрами.

Хелен так и не узнала, догадался ли отец, что в этом деле был замешан Фрэнк. Разговаривать с отцом было очень тяжело, он соорудил вокруг себя некое подобие раковины, призванной защищать его от ударов извне. А у матери была своя раковина — страх, как бы члены ее семьи не опустились в глазах окружающих ниже определенного уровня.

Последний школьный семестр давался Хелен с трудом, ей казалось, что мир изменился после того страшного вечера с Фрэнком. Она все время боялась, что ее неправильно поймут. Однажды она устроила сцену, когда преподаватель пения попросил ее сходить с ним в кладовку и помочь принести ноты в школьный зал. Бедняга даже не прикоснулся к Хелен, но в ней вдруг проснулась дикая клаустрофобия. Еще подумает, будто она его провоцирует, принудит ее заняться с ним сексом, а потом ее же во всем и обвинит. И, конечно, в конце концов, он ее обвинил. Обвинил в том, что она — истеричка и дура и что она — самая последняя из женщин, к которой он смог бы проявить хоть какой-то интерес.

Директор школы склонен был согласиться с бедным учителем и с пристрастием постарался выяснить у Хелен, с чего это, собственно, ей вздумалось устраивать скандал, если учитель не предпринял ни малейшей попытки приставать к ней и даже никаким образом не намекал на это.

Хелен мрачно отвечала, что не знает, как это получилось. В кладовой ей показалось: ситуация вышла из-под ее контроля, и если она не закричит, произойдет что-то страшное, а потом уже будет поздно.

— С тобой раньше случалось что-нибудь в этом роде? — голос директора звучал не вполне благожелательно. Хелен Дойл всегда была сложной ученицей, взбалмошной, вечно старавшейся всем услужить и создававшей вокруг себя массу неприятностей.

— Нет, — ответила Хелен неуверенно.

— Ну что же, — вздохнул директор. — Теперь можешь быть совершенно уверена: такие вещи будут случаться с тобой постоянно. Таковы уж особенности твоего характера, Хелен. Ситуации, с которыми ты не сможешь справиться, будут повторяться снова и снова. До тех пор, пока ты не возьмешь себя в руки и не научишься контролировать свои поступки.

Это звучало, как приговор.

Хелен была поражена его несправедливостью.

Именно тогда она и решила стать монахиней.

И вот теперь, годы спустя, она по-прежнему всего лишь монахиня. Точнее говоря, она будет монахиней, если сестра Бриджид перестанет твердить, что она всего лишь использует монастырь как убежище, как место, где можно укрыться от мира, а этого в наши дни уже недостаточно, чтобы стать настоящей монахиней.

В монастыре Хелен чувствовала себя в безопасности. И даже приготовив чашку кофе для Ренаты Палаццо Куигли, Ренаты, чье лицо смотрело на нее в тот злополучный день из серебряной рамы портрета, она могла спокойно присесть рядом с нею и все равно не чувствовала себя в безопасности. В безопасности от дурных воспоминаний и страхов, тянущихся из прошлого.