А в прошлом году через подставное лицо нанял подрядчиков, отстроивших ему дом.

— Отлично! — только и сказала Эмма, опытным взглядом окинув кухню и оценив размеры пустой кладовой и ледника. — А что внизу?

Внизу были комнаты для слуг с переходами-галереями, ведущими вдоль скальной стены на нижние городские улочки — чтобы не приходилось таскаться через главные двери. Еще ниже (чем он гордился) находилась небольшая пристань-грот, куда могли прибывать лодки прямо из бухты. Эмма оценила и это:

— Можно убраться отсюда по-тихому! Впрочем, как и проникнуть.

Одно из слабых мест во всей этой затее. Все-таки его дом не был крепостью.

— Хороший дом, — заключила Эмма, когда они закончили осмотр. — А кто здесь будет жить? Твоя семья?

А вот другим слабым местом — да чего там, огромной зияющей прорехой! — в его планах было то, что в этом доме попросту некому жить. Для одного Джока тут как-то слишком просторно…

До Змейкиного переулка, где живет художница, они добирались обычно уже поздним вечером, потому что возвращались каждый раз разной дорогой: мол, он желает показать ей весь Рист. На самом же деле просто путал следы, скрываясь и от надоевшего пригляда Эрика, и от следующих вероятных убийц. Даже перестал брать с собой Джока, чтобы не привлекать излишнего внимания.

Впрочем, художница на слишком долгую дорогу ни разу не посетовала. Они шли, пересмеиваясь и болтая (если такое слово можно употребить в отношении Эммы). Он рассказывал ей истории той или иной улочки или площади, а то и вовсе городские легенды, коими полон любой старый город. Эмма же по дороге присматривала места, которые собиралась запечатлеть на своих холстах. Когда он глядел на выбранный ею ничем не примечательный переулок, старую арку, увитую плющом, увенчанный флюгером шпиль башни, то начинал видеть Эммиными глазами затаенную, не бросающуюся в глаза красоту столицы.

…Вот как только что.

Эмма уже прошла мимо протянувшей руку старой нищенки. Обернулась на ходу. Приостановилась, потом и вовсе повернула назад, не сводя глаз со старухи и с лихорадочной поспешностью выдергивая из папки чистый лист бумаги.

— Эмма?

— Погоди, я сейчас… я только немножечко порисую…

— Но что? — спросил он, оглядывая пустынный переулок, не отличимый от десятков пройденных до него.

Эмма уже прислонилась к стене, прижимая к животу планшет и делая торопливый набросок. На бумаге появлялись крючковатый нос, нависшая на глаз сальная прядь волос, сомкнутый безгубый рот…

— Что? — воскликнул он. — Ты рисуешь вот эту… образину?! Старую ведьму?

Старуха скрестила на клюке руки и повернула в их сторону голову. Узкие глазки блеснули из-под нависших дряблых век.

— Она уродлива, да, — говорила Эмма, рисуя сильными энергичными штрихами. — Но как же она прекрасна… в своем уродстве! Ты только посмотри на нее!

Он и смотрел. Трясущаяся голова на черепашьей шее. Нос, почти касающийся морщинистого рта. Кожа свисает с лица дряблыми складками: потяни — треснет, обнажая череп, учебное пособие для студиозусов-медиков. Из-под давно потерявшего цвет кое-как намотанного платка торчат седые жесткие пряди волос. Руки с желтыми нестрижеными ногтями и старческими пятнами — крюками. Длинная, метущая землю юбка с рваным подолом; в прошлом бархатная, ныне вытертая черная душегрейка — и тут же кричащим горящим пятном коралловые бусы на плоской груди…

Он даже встряхнулся, поняв, что просто заворожен отвратительным обликом старухи, хотя в иное время лишь скользнул бы по нищенке невнимательным взглядом; ну разве что кинул на ходу деньги, суеверно откупаясь от будущей старости и смерти. Это всё Эмма! Которая, не отрываясь от рисования, приказала:

— Дай ей монетку!

Он нехотя полез в кошелек. Старуха поняла, что милостыня все-таки перепадет, оживилась, засуетилась, даже двинулась навстречу, издалека протягивая трясущуюся руку, словно боясь, что он передумает.

Длинный острый язык в предвкушении облизнул почти несуществующие губы. Медяк упал в сложенную чашечкой ладонь. В миг соприкосновения он ощутил холодную шершавую кожу и содрогнулся в неодолимом отвращении.

— Хорошшший ма-альчик! — выдохнула нищенка. Тусклые глаза ее, то ли прикрытые бельмами, то ли просто выцветшие от старости, внезапно сверкнули, и он безотчетно сжал костлявое запястье. Рука нищенки оказалась неожиданно сильной и крепкой — старуха рванулась так, что он едва не потерял равновесие, но не выпустил, притянул ближе, всмотрелся в восковое лицо.

— Да ты и впрямь… ведьма!

Язык вновь описал губы; старуха раскрыла рот, явив миру единственный желтый зуб, и захохотала. Запястье крутнулось в его пальцах холодной змеей — и растаяло. Смазанное стремительное движение, вспышка, громкий хлопок — он с ругательствами отпрянул, прикрывая лицо ладонью…

Открыл глаза, оглушенный, потряс головой. Кроме Эммы, вжавшейся в стену и прижимавшей к груди планшет, в переулке никого не было. Под ногами валялась старушечья клюка. Но когда он машинально наклонился за ней, палка сдвинулась, превратившись в черную змею. Змея зашипела на него, открыв широкую клыкастую пасть, поползла проворно — и растаяла, черным дымом впитавшись в камни мостовой.

— Ну вот, — укоризненно заметила Эмма, — зачем ты ее спугнул? Я же закончить не успела!

— Ты знала, что она колдунья?

— Ну да, — сказала художница просто. — А ты разве нет?

Понял, только когда взглянул на рисунок и увидел нищенку Эммиными глазами. Очень сильная, давненько он таких не встречал. Насколько ведьма случайна? Просто поджидала припозднившегося прохожего, чтобы зачаровать и обобрать до нитки, или ловушка ставилась все-таки на него? Или он попросту заразился паранойей Эрика?

Еще через полминуты стало ясно, что это не паранойя — пусть он и не может опознать ведьму сразу, но уж ощутить злонамеренные чары в состоянии. Он с внезапным подозрением уставился на безмятежную художницу: та, качая головой (жалела, что так мало успела), бережно укладывала рисунок в папку.

— Эмма?

— М-м-м?

— А ты-то сама не… ведьма?

— Нет, — отозвалась женщина рассеянно. — Где уж мне! Вот отец и сестры — конечно…

Насколько он знал, у Морских Волков в чести магия погоды и соприкасающаяся с ней боевая магия. Насчет ведьмовской, женской, он не интересовался. Может, и зря.

А вот боевая им бы сейчас весьма пригодилась!

Потому что конец переулка внезапно поплыл и сдвинулся, заращивая выход точно такой же на вид стеной. Он стремительно развернулся: и за спиной то же самое! Даже он, с детства обученный борьбе с иллюзиями, не мог сейчас различить, где стена настоящая. Что уж говорить про Эмму: та наконец сложила художественные причиндалы в свою большую холщовую сумку и теперь смотрела то на него, то в конец проулка. Она еще не поняла и лишь слегка встревожилась — не от происходящего, а от его поведения.