— Достаточно, чтобы потонуть?

— Достаточно, чтобы быть мертвым. Я был уверен в успехе, пока никто не догадывался о моем существовании. Это длилось двенадцать лет. Не знаю, почему именно двенадцать. Не знаю, почему двенадцать лет, а не всю жизнь, как у Жерома. Но двенадцати лет мне хватило. Пойми, я больше не мог. Не мог больше держаться. Мне нужны были поступки, которые принадлежали бы только мне, мне нужна была жизнь, которая была бы только моей. Какая чушь! Ведь я все организовал так, чтобы этого как раз и не было, чтобы не было выхода. Понимаешь? Я попал в собственную ловушку! Не было никакого средства начать сначала, никакой возможности отказаться, запустить все с нуля.

— Почему? Ты мог запросто отказаться работать на Руфуса и Мадеру…

— Нет. Я не мог. Я хотел отказаться. Дважды я решал отказаться. Но это оказалось невозможным.

— Почему?

— Не знаю…

— Когда ты решил отказаться?

— Два года назад, в сентябре, когда бросил мастерскую. Помню, я был в самолете, возвращался в Париж с большим опозданием. Я никого не предупредил, даже Женевьеву, я не ответил ей даже, когда за десять дней до этого она попросила меня вернуться как можно скорее. Самолет совершил посадку в Женеве; я отправил одну телеграмму Женевьеве, другую — Руфусу. Когда я прилетел, Женевьевы в аэропорту не было. Я поехал с Руфусом. Мне следовало объявить ему, что я больше не буду работать, но я ничего не сказал. Руфус устраивал вечеринку. И представил меня Мадере. Тогда я увидел его впервые. Я и знать не знал о его существовании и только потом понял, что единственным организатором аферы был он, а Руфус — всего лишь исполнитель, ширма. Мадера предложил мне дело. Я ничего не ответил. Руфус подошел ко мне и попросил согласиться. Я уже был готов сказать ему, что отказываюсь, но решил сначала поговорить с Женевьевой. И тут, непонятно зачем, пришла Женевьева. На меня она даже не посмотрела. А я — на нее. Поговорить с ней не получилось. Через несколько секунд она ушла. На следующий день я встретился с Мадерой. Он вытащил из ящика стола маленького Христа Бернардино деи Конти и предложил мне написать любое произведение эпохи Возрождения. Я согласился.

— Почему?

— Не знаю. А что мне еще оставалось делать?

— Но ведь ты почему-то решил отказаться?

— Думаю, чтобы угодить Женевьеве. Но решил как-то нетвердо…

— Предложение Мадеры тебя озадачило?

— Нет. Не озадачило. Но и не обрадовало. Думаю, в тот момент мне было совершенно наплевать. Думаю, в те дни мне было совершенно наплевать на все…

— Из-за Женевьевы?

— Наверняка… Не знаю… наверняка из-за нее… или из-за себя самого…

— Почему?

— Так… слишком серьезно отнесся… легко нарушил обязательство, обещание, казавшееся мне тогда, в самолете, нерушимым…

— Ты себя презирал?

— О нет! Чтобы презирать, мне надо было сначала себя осудить, а для этого у меня, думаю, не было ни желания, ни возможности. Нет, мне было наплевать, все было куда проще. Я сидел дома, смотрел на деи Конти, рассеянно прикидывал, какое произведение сделаю вместо него, и все. Так я провел неделю. Время от времени листал словарь Бенези, выискивая художника, который мог бы подойти, и набрал штук шесть, малоизвестных и малоинтересных, типа Д' Оджоно, Бембо, Морочини. Тогда-то мне и позвонил Мадера: сначала предложил переехать работать в Дампьер, а потом — сделать картину, которая могла потянуть на сто пятьдесят миллионов. Я согласился переехать, а по поводу картины пообещал дать ему ответ через несколько дней…

— Тебе не понравилось предложение работать в Дампьере?

— Нет. Не особенно…

— Почему он хотел, чтобы ты переехал?

— Не знаю… Полагаю, он не очень доверял Руфусу, так как на этот раз дело было более серьезным. Наверное, поэтому он решил представиться лично, а не остался, как обычно, в тени.

— И в первый же вечер он сказал тебе, что это дело серьезнее остальных?

— Нет, он вообще ничего не уточнял. Он был вовсе не обязан знать об остальных делах…

— Когда он заказал тебе картину на сто пятьдесят миллионов, то не указал на какого-то конкретного художника?

— Нет. Это я выбрал Антонелло да Мессину.

— Почему?

— Сначала без особой причины. Он был чуть ли не единственный, кто мог потянуть на запрошенную цену для того периода — между 1450-м и 1500 годом, — и почти исключал риск несоответствия деревянной основы, нешлифуемых следов gesso duro и цветов. А еще требовалось, чтобы это был известный сегодня художник, чья жизнь представляет немало тайн, чье творчество легко идентифицируется и так далее, и, наконец, чей стиль поддается воспроизведению. Антонелло был намного удобнее, чем да Винчи, Гирландайо, Беллини, Венециано. И потом, имелось еще одно преимущество: в Париже не было картин Антонелло, не считая «Кондотьера», зато они встречались повсюду в Европе. Я позвонил Мадере и предложил Антонелло: он согласился. Я попросил его оплатить мне путешествие по Европе: он согласился. Так я смылся на целых два месяца.

— Тебе хотелось смыться?

— Хоть что-то с этого поиметь. Раза два-три я порывался отправить им телеграмму, написать, что не вернусь. Но не отправил. Я тщательно изучил Антонелло и обосновался в Дампьере. На полтора года…

— Почему ты принимал все так легко?

— Все — это что?

— Ты взялся за новое дело, хотя решил бросить, переехал в Дампьер, хотя у тебя в Женеве своя мастерская, и согласился на куш в сто пятьдесят миллионов, хотя всегда выбирал менее дорогие образцы…

— Я согласился на новое дело, но не было никаких причин отказываться от остальных. Если уж я соглашаюсь делать фальшивки, то не понимаю, почему должен предпочитать какого-нибудь Д’ Оджоно какому-нибудь Антонелло…

— С Антонелло больше работы…

— Может быть, это мне и надо было… Если уж соглашаться, то почему не попытаться дойти до самой сути?

— Ты шел к самой сути?

— В некотором смысле…

— Выбрав Антонелло?

— Точнее, выбрав Кондотьера… Чтобы в любом случае обломать себе зубы…

— Почему?

— Вернувшись в Париж, я решил работать по-новому. До этого я всегда работал как любой фальсификатор, как Ван Меегерен, Ичилио или Жером. Я брал три-четыре картины неважно чьи, выбирал отовсюду детали, хорошенько перемешивал и собирал пазл. Но с Антонелло это не прошло. Видишь ли, сначала у меня было несколько предвзятых мнений, которые складываются в результате поверхностного понимания Антонелло: строгость, почти маниакальная точность, сухость пейзажных фонов, явное предпочтение фламандских приемов итальянским и, если угодно, восхитительное владение сюжетом или, еще точнее, манера овладения. Никакой двусмысленности, никакого колебания во взглядах и жестах, неизменно подчеркиваемые равновесие и сила. Формат деи Конти настраивал меня на портрет, а у меня в голове был один Кондотьер. Но Кондотьер — чуть ли не единственный сильный портрет кисти Антонелло. Все остальные его портреты слабее, менее выразительны, менее энергичны; у меня не было никакой исходной точки для пазла; был портрет, один единственный, а остальные работы — всего лишь подобия эскизов, набросков. Они предвосхищали Кондотьера и всё. Из этого я бы не сумел составить пазл.