— Это все? — иронически — конечно, в ее понимании иронически — осведомляется она.

— Это все? — шепотом спрашиваю я Матвея. — Что-нибудь еще привезти, спрашивает? Чего хочешь?

Он поднимает голову и радостно говорит:

— Иа.

— Мне жаль тебя расстраивать, но у меня критические дни, — говорит она.

— Я, честно говоря, не ожидала, что ты не один, — улыбается она.

— С каких это пор у тебя ребенок? Ты мне ничего об этом не говорил и не писал, — обижается, правда, деланно, она.

— Я понимаю, что ты мужчина и тебе тяжело будет вот так, не солоно хлебавши… — улыбается она.

— Он крепко спит? — спрашивает она.

— Ты уверен, что мы его не разбудим? — опасается она.

В углу, на кресле, посапывает Матвей. Я мрачно гляжу на его руку, высунутую из-под одеяла, сам не знаю, почему мрачно, дела ведь пошли в гору, не так ли, и поворачиваюсь к ней. Снимаю с нее все, и долго рассматриваю. Есть на что попялиться: когда женщине двадцать один год, она стройная, блондинка, да еще и грудь у нее большая, и живота и боков еще нет, вдобавок ко всему она готова дать вам просто так, без каких либо предварительных условий и утомительных игр, похотливым козлам типа меня мало просто взять да и вдуть ей, так и хочется на нее поглазеть, сожрать глазами, подчинить визуально. Типа как обозвать шлюхой, чтобы подчинить вербально и… ну и все такое. Я расстегиваю две верхние пуговицы рубашки и сажусь в кресло. Подумав, отставляю фужер и пью из бутылки. Оля стоит, чуть напрягшись, выглядит она просто роскошно. Пятнадцать тысяч и телка что надо. Сегодня я малый не промах, думаю я.

— Чего ты ждешь? — улыбается она.

— Никогда не говори так мужчинам, — разыгрываю я из себя умудренного опытом, — слишком банально.

— И все-таки? — переспрашивает она.

— Будь я лет на десять моложе, — говорю, проталкивая пальцем пробку в бутылку, это уже вторая, но вино до моей головы доходит всегда позже любого другого спиртного, поэтому я не боюсь напиться, — набросился бы на тебя сразу же. Но так как я, увы, стар, мне хочется сначала тебя как следует рассмотреть.

— Ну смотри, — тихо говорит она и, улыбаясь, садится на край кресла.

И я смотрю, видит Бог, смотрю, как в последний раз. Там есть на что посмотреть. Я пью еще немного, потом хватаю ее за голову и, сжав руками, прижимаюсь своими губами к ее и брызжу ей в рот вином. Льется и туда, и на лицо, она тихо — я ценю ее такт, — чтобы не разбудить ребенка, смеется и постепенно сдирает с меня рубашку.

Я беру ее на руки и кладу на постель. Чем хороши эти гостиничные матрацы — они упругие и пружинят что надо.

— Дай мне что-нибудь, а то здесь будет полная кровать крови, — говорит она.

— Сиди как сидишь, — шлепаю ее J по заднице я, и она, хихикая, наваливается на меня.

— Вредина, — кусает она меня за ухо.

— Опа, — говорит Матвей.

— Опа! — говорю я.

— Опа!!! — восклицает она.

— Матвей?! — грозным, как я считаю, голосом восклицаю я.

— Матвей? — улыбаясь, спрашивает она, и я вспоминаю, что так и не сказал ей, как его зовут.

— Мей, — подтверждает Матвей.

— Спать! — страшно вращая глазами, говорю я.

— Не! — восклицает — теперь он уже возмущен — мальчик.

— Да! — жестко говорю я.

— Тетя! — радостно говорит он, поглаживая ее по спине. — Те-е-е-е-тя.

— Ага, — киваю я, слава Богу, он уже не называет их всех мамами. — Настоящая тетя, сынок.

— Мне стыдно, — прячет она лицо мне под шею.

— Спокойно, — говорю я. — Мы же под одеялом.

— Он…

— Ему и двух еще нет, — раздраженно восклицаю я, — думаешь, он понимает, что здесь происходит?

— Не понимает, — соглашается она. — Ой! Он шлепнул меня по заднице.

— Это он так тебя гладит. Видит, что папа к тебе неравнодушен.

— Се! — говорит Матвей.

— Какие на хрен деньги?! — поражаюсь наглости этого ребенка я.

— Се!!! — показывает он на шкаф.

— Черт с ним, бери! — соглашаюсь я.

— Ох, — говорит она.

— Да, — соглашаюсь я.

— Знаешь, у меня нет слов, — почему-то говорит она.

— Ага, у меня тоже, — соглашаюсь я.

— Это было нечто.

— Угу, — соглашаюсь я.

— Ну, я имею в виду первый раз. Надеюсь, мальчик даст нам повторить? — треплет она волосы Матвея.

— Мм-м-м, — тяну я, — это как договоримся.

Матвей вытаскивает из шкафа рюкзак, потрошит и вынимает конверт с деньгами. Рассыпает купюры по полу и задумчиво прохаживается по ним босыми ногами. Часть рассовывает по пустым стаканам на столе, часть ссыпает себе на подушку.

— Он что, — заинтересована она, — будет спать в деньгах?

— На деньгах, — мрачно уверяю ее я, — он будет спать еще крепче, чем обычно.

— Хи-хи, — говорит она.

— Ой, — говорит она.

— Сделай так еще, — говорит она.

— Я умираю, — почему-то все еще живет она.

— Ох, — говорит она.

— Не кончай в меня, ладно? — говорит она.

— Что ты, — говорю я.

— Я могу долго, — говорю я.

— У меня нет слов, — говорит она.

— Се, — бормочет Матвей.

В ванной она прижимается ко мне грудью, но я обматываю ее полотенцем и выношу в комнату. Внезапно я думаю о том, что все, в принципе, не так уж и плохо. Мне двадцать восемь (лет, и, по сравнению со многими своими знакомыми, я везунчик. Ведь я еще жив. Не умер в ванной, набухавшись и захлебнувшись, не скончался от сердечного приступа после трех месяцев запоя, не попал под машину по невнимательности, не разбился вдребезги, дав порулить… Своими опасениями с ней я не делюсь, потому что давно уже смирился с тем, что мои страхи отпугивают от меня людей. Планов отпугивать ее до утра у меня не было.

— Мас! — кричит Матвей, показывая на экран.

— Что он говорит? — она прижимается ко мне под одеялом, на этот раз я отвечаю взаимностью.

— Он говорит Маус, — объясняю я, — мультфильм про Микки-Мауса.

— Да? — она поднимается на локте и смотрит минут пять на экран.

Я думаю, что она, по сути, такой же ребенок, а потом спрашиваю, какого, собственно, хрена, я стал размякать? В конце концов, ей двадцать два года, а я в этом возрасте уже. Кстати, что я в этом возрасте? В самолете надо будет подумать, повспоминать. Я глажу ее изумительный живот, ее идеальную задницу и легонько кусаю в шею. Она кладет мои руки себе на грудь. А я что, я запросто.