И сулит счастливцу канистрочку масла «Шелл» размером с наперсток.

Священник прервал дальнейшее безобразие – выключил. Греет ладони о кружку.

– Значит, иллюзий у тебя не осталось?

Вот оно: «е2–е4»!

– Что молчишь?

Убей бог, не помню, что я там ночью выложил насчет иллюзий: однако молчать действительно неудобно:

– Знаете, батюшка! Я про иллюзии вот какую историю вам расскажу. Мне лет пять было, не больше. Жил я с дедом и бабкой за городом. Для детей законы не писаны: обязательно им хочется сколотить из досок корабль или парашют из зонтика состряпать какой-нибудь. Дело вот в чем: дед запрещал мне бегать за поле, в кустарник, так я мечтал построить воздушный шар – долететь, посмотреть сверху, что там, в кустах! Вот и сидел на скамье, мечтал себе, и вдруг появляется девушка, взрослая, толстая. Помню, косу теребила. И заговаривает, дескать, что не весел добрый молодец и всякое такое прочее. Я поделился задумкой. А она отвечает: «Неси-ка сюда бумагу! Тащи все газеты, книги, какие есть… Я тебе из бумаги сделаю, честное слово…» Я тогда весь дедов дом перерыл! Все вынес. Я ей книги отдал, понимаете? Она взяла сколько могла унести и говорит: «Сегодня вечером приходи к колодцу. Будет тебе шар!» Я этого вечера так дожидался, как больше ничего не ждал в жизни. И все представлял полет! Чуть сердце не лопнуло. Так вот, побежал. Она уже там сидела. И знаете, чем занималась? Рвала газеты и книги и вытирала ими задницу. Душевнобольная – иногда таких выпускают. Обыкновенная сумасшедшая!

– Ну, хорошо. А церковь-то здесь при чем?

Одно понимаю: от «киндзмараули» с одновременной текилой следует все-таки отказаться.

– Что церковь?

– Нежелание в храмы ходить.

Очередная мина всплывает со дна: вспомнил!

– Я чистую правду поведал, батюшка. Там Божьей тайны нет. Если столкнешься с редким попом, который лучится – то словно с Серафимом Саровским встретился! А так, подкатывают на машинах: пейджеры, кейсы!

Такую церковь посещать не хочу… Батюшка, можно на лестницу выйти?

Отец Федор милосерден: а я холодею, когда в мятой пачке поначалу ничего не нащупываю. Однако Господь тоже милостив – есть последняя! Глотаю спасительный дым.

– Значит, тебе плохо, Денис?

– А разве вам хорошо? Может, и прав Гужихин – ну что тут может наладиться? Черта тут наладится лысого. Так что прикажете делать? Разбегаться? Вы еще, на худой конец, спасетесь: если, конечно, верите. Нам-то грешным, что предпринять?

Отец Федор неожиданно вспомнил Толстого:

– Там у него один полк в резерве. Солдаты занимаются чем угодно, лишь бы отвлечься: шалашики мастерят, кивера чистят. Четверть людей убиты, а еще ни единого выстрела! И командир, и офицеры стоят, потому что последний резерв! Никого больше за ними. Если уж эти дрогнут! Так вот я о чем. Может, весь вопрос только в том, чтобы не разбежаться? Здесь – знаешь, как со слабонервными? Кто испугался, из рядов выкатился, того сержант бьет по морде. Здорово лупит, кровянит что надо! И ведь в строй возвращает.

Священник потер лоб. Потом на меня взглянул:

– А что ты, собственно, желал услышать?

И ведь втемяшился в меня этот самый резервный полк! Болтаюсь после по улицам и все представляю, как мы стоим на овсяном поле: Васенька, я и Киже. И старина Зимовский, конечно. А сержант или унтер (какая разница!) – он на уровне Бондарчука должен быть! Джека Николсона, наконец – чтобы все гениально смотрелось. Чтобы поняли – вот кто спаситель! Чтобы, как только его увидали – в порванном, грязном мундире, – все сразу были бы наповал убиты величием сцены. Расхаживает вдоль рядов и показывает кулачищи. И ревет: «Всем стоять!» И таскает за шиворот струсивших – возвращает обратно. Резерв пересыпан картечью, словно солью, но уходить нельзя…

В «Гном» заглядываю под вечер – устал так, словно снял все четыре серии «Войны и мира»!

Пена в кружке поручика осела, видно, еще в прошлом году.

– Что за вид, Юлик! Матушка накрыла? Братец явился, и ты разглядел его невесту?

Киже безмолвствует.

Меня пробивает жар. Нет, нет, уверяют, квартира в порядке.

– Затуманила мозги и в последний момент отказалась?

Судорожный, первый за вечер глоток.

– Ты, кретин несчастный, не открыл мой бункер? Ключ застрял? Сломался замок?

Киже отвернувшись, цедит пиво, как воду.

– Ну-с, молодой человек, – взывает к нему Портос. – Не томите пришельца.

– Я не смог, – сипит Дон Жуан.

Тупость моя безнадежна.

– Ах, какой вы черствый субъект, – укоряет Зимовский. – Войдите же в положение.

Наконец-то вхожу.

– Я законченный импотент, – содрогается Юлик.

– Что она?

– Да какая разница, что! – чуть ли не вопиет.

– В общем-то, ничего особенного, – заявляю. – Со мной не раз такое бывало. – Снаряд попадает в точку. Неудачник ждет продолжения, оно немедленно следует: – Рано или поздно случается. Закапризничали гормоны. Погода нелетная. Магнитная буря. Да мало ли что!

– Голосом нашего младенца глаголет истина, – медоточиво подхватывает актер. – А я и не думал, Денис, что вы признаетесь!

– Мы не киборги.

Поручик – сама надежда:

– Ты… по этому поводу… переживал?

– Не то слово. Чуть не прыгнул в Фонтанку. А потом осознал: гигантом может быть жеребец. Тупое животное. Такому лишь бы девушку завалить: ни ласки, ни нежности. Желаешь быть примитивным самцом?

– Да нет, – бормочет Киже, однако, подлеца насквозь видно.

– Ты не жеребец? Не циник? – добиваюсь очередной лжи. И, разумеется, ее получаю. – Тогда все понятно! – и рекомендую Киже остальным. – Перед нами живой человек – думающий, сомневающийся, переживающий. К тому же, положа руку на сердце, – действительно ли он любит свою кассиршу?

– Ну, не знаю, – засомневался поручик.

Диагноз очевиден:

– Пусть заглянет в подсознательные глубины! Он похотливо ее домогался! В этом-то вся суть. Тешил свое самолюбие. Неудача послужит наукой несчастному, чтобы научился отличать любовь от банального прелюбодеяния. Наказан за похоть – и только.

– Действительно, – бормочет Юлик. На его физиономии отпечатывается мука от безнадежных попыток проникнуть в собственные глубины. – Может быть!

– Он еще говорит «может быть»! – впадаю в целительный гнев. – Вне всякого сомнения – наказан!

Меня перебивают:

– Это точно!

Кролик как будто бы никуда не девался, не растворялся в болотном воздухе. Так небрежно ослабляют галстуки перед чашечкой «нескафе» или «липтона» розовощекие рекламные жулики.