— Главу из библии, пожалуйста. По воскресеньям мы читаем только библию.

— Вас это в самом деле не затруднит, доктор? — спросила миссис Реймонд.

Доктор Дженкинс обернулся, чтобы ответить, и вдруг почувствовал, как пальцы Джека стиснули его руку.

— Ничуть, — сказал он. — Я с удовольствием почитаю, если только вы и мистер Реймонд запасетесь терпением: чтец я неважный. Разрешите... — Он подвинул для нее стул и прибавил вполголоса: — Не надо ему сейчас перечить; под вечер его все еще немного лихорадит.

Миссис Реймонд села и взяла Молли на колени.

— Я уже нашел главу, сэр, — сказал Джек, передавая доктору библию в коричневом переплете. — Может быть, вы немного повернете кушетку? Свет режет мне глаза. Вот хорошо, спасибо.

Теперь кушетка стояла так, что кресло дяди оказалось как раз напротив Джека. Доктор Дженкинс сел подле мальчика и взял у него библию. Она была раскрыта на главе с отмеченным стихом.

— Неужели ты хочешь эту главу? — удивился он. — Ведь это глава проклятий.

Викарий бросил на них беспокойный взгляд.

— Лучше прочесть евангелие на сегодня, — предложил он.

— Я уже читал утром, — равнодушно сказал Джек. — Пожалуйста, сэр, эту главу, если вам не трудно. Мне надо было выучить ее наизусть, а я не уверен, что все запомнил.

Эти спокойные слова никак не отвечали выражению его лица, и в докторе Дженкинсе шевельнулось любопытство.

«А мальчик с норовом, — подумал он. — Хорошо, что не я должен его укрощать». Однако он не стал больше возражать и принялся за чтение; его и озадачивало и немного забавляло, что им так помыкает проштрафившийся школьник.

Джек впился глазами в лицо дяди и беззвучно шевелил губами, — как видно, повторял про себя выученную главу. Доктор читал дальше; он пропустил девятнадцатый стих, под которым страницу пересекала бурая полоса, обошел иные слишком смелые выражения, хоть слушатели и знали их назубок. Его мучило смущение, неловкость, чуть ли не досада.

— Попробуем поискать что-нибудь более подходящее, — сказал он, дочитав главу. — Может быть, я почитаю о...

— Пожалуйста, следующую главу, — мягко попросил Джек, не поворачивая головы и не сводя глаз с неподвижной фигуры в кресле.

— Не приставай, Джек, — резко сказал викарий. — Предоставь доктору Дженкинсу выбирать самому.

Пальцы Джека стиснули запястье доктора.

— Пожалуйста, продолжайте, — прошептал он, не шевелясь. — Следующую главу...

Лицо у него по-прежнему было застывшее, белое, как бумага.

«Хотел бы я знать, что он затеял? — подумал доктор Дженкинс. — Уж наверно что-нибудь недоброе».

Он знал библию далеко не так хорошо, как Реймонды. Взглянул на первые стихи двадцать восьмой главы — и начал читать, радуясь, что с проклятиями покончено и настал черед благословений. Только в конце страницы он понял, о чем речь в этой главе.

«Проклят ты будешь в городе и проклят ты будешь в поле. Прокляты будут житницы твои и кладовые твои. Проклят будет плод чрева твоего и плод земли твоей, плод волов твоих и плод овец твоих. Проклят ты будешь при входе твоем и проклят при выходе твоем...»

Доктор Дженкинс опустил библию на колени; он просто не в силах был продолжать.

Миссис Реймонд вся побелела, губы ее дрожали. Девочка у нее на коленях тоже побледнела, хоть и не понимала, отчего ей так страшно. Огромные глаза Джека по-прежнему не отрывались от лица викария.

В комнате воцарилась гнетущая тишина. Доктор Дженкинс снова взялся за книгу и продолжал читать с мучительным ощущением, что участвует в казни. Беспомощно запинаясь и путаясь, произносил он проклятие за проклятием, чем дальше, тем более грозные:

«От трепета сердца твоего, которым ты будешь объят, и от того, что ты будешь видеть глазами твоими, утром ты скажешь: о, если бы пришел вечер! — а вечером скажешь: о, если бы наступило утро!..»

Викарий вскочил на ноги, сдавленный крик вырвался из его груди.

Библия упала на пол. Джек стоял на коленях на кушетке, вцепившись одной рукой в изножье, и смотрел дяде прямо в глаза. Громко заплакала Молли.

— Благодарю вас, — сказал Джек и снова лег. — Теперь дядя меня отпустит.

И вот, когда начался учебный год, Джек поступил в школу. Добившись главного, он стал безукоризненно послушен во всем остальном. Выбор мистера Реймонда пал на вполне добропорядочную школу неподалеку от Лондона, и Джек, услыхав об этом, спокойно и равнодушно согласился. В последнее утро, когда уже пора было ехать на станцию, викарий позвал племянника к себе в кабинет.

— Считаю нужным тебе сказать, — начал он, — что, сообщая доктору Кроссу необходимые сведения, я не упомянул о последнем твоем проступке. Иначе он, безусловно, отказался бы тебя принять; боюсь, что я поступаю дурно, вводя его в заблуждение. Но я выбрал именно его школу, прежде всего потому, что, как говорят, он весьма строго следит за поведением своих воспитанников; поэтому, надеюсь, у тебя не будет возможности пагубно влиять на товарищей. Итак, на тебе нет пятна, твое дело — искупить прошлое. Но помни, больше тебе такого случая не представится. Если доктор Кросс отошлет тебя обратно, тебе одна дорога — в исправительный дом.

Джек стоял и слушал, не поднимая глаз. Не дождавшись ответа, викарий прибавил негромко:

— Взывать к твоим родственным чувствам, я думаю, бессмысленно, не то я просил бы тебя не доставлять нового горя тетке и не позорить сестру. Но ради тебя же самого прошу — опомнись, пока не поздно. От исправительного дома до каторжной тюрьмы один шаг.

Никакого ответа. Викарий со вздохом поднялся.

— Я надеялся, что ты наконец раскаешься и признаешь свою вину. В твоей жизни настала решающая минута, Джек. Ты ничего не хочешь сказать мне перед отъездам?

Джек медленно поднял глаза.

— Только одно.

Он говорил хмуро, но спокойно и сдержанно.

— Пошлете вы меня в исправительный дом или нет, — надо думать, я как-нибудь выживу и стану взрослым. Молли остается у вас, и я не могу ее отнять, потому что вы сильнее меня. Но я вырасту и стану сильнее вас. И если вы будете с ней плохо обращаться, я вернусь и убью вас. А с Меченой вы больше ничего не сделаете: сегодня утром я ее утопил. Вот и все. Прощайте.

Скоро Джек вошел в колею школьной жизни и половину первого семестра провел в усиленных занятиях, не заводя ни друзей, ни врагов. Никто не обращался с ним плохо; никаких событий не происходило; он даже не чувствовал себя таким уж несчастным. «Привыкаю», — думал он с глухим презрением к себе; тот, кто способен преспокойно существовать, вытерпев такое надругательство над телом и душой, на его взгляд, не стоил даже ненависти. Должно быть, все чувства его притупились.