Я взглянул на Уортропа, который нетерпеливо кивнул. Казалось, его раздражало, что знаменитый шаман заинтересовался мной.

— Уилл Генри, — ответил я.

— У тебя есть благословения миси-манито, Уилл Генри. И тяжелая ноша — это его благословение. Ты понимаешь?

— Не вздумай сказать «нет», — угрожающе прошептал мне на ухо доктор. — Я проделал две тысячи миль не для того, чтобы обсуждать твою атка’к, Уилл Генри.

Я кивнул старому ийинивоку, выражая фальшивое понимание.

— То, что он любит, не знает его, а что он знает, не может любить, — сказал огимаа. — Эха, как миси-манито, — тот, кто любит, чья любовь не знает… Мне нравится этот Уилл Генри.

— Я понимаю, что это почти неисчерпаемая тема, но если мы закончили петь осанну Уиллу Генри, то не пора ли приступить к делу, сержант? — спросил доктор. Он обернулся к Джеку Фиддлеру. — Пьер Ларуз умер.

Фиддлер не изменился в лице.

— Я это знаю.

— Но это не то, что ты мне говорил, окимакан, — сказал Хок, пораженный этим признанием. — Ты мне говорил, что не знаешь, где Ларуз.

— Потому что я не знал. Мы его нашли после того, как ты ушел от нас, Джонатан Хок.

— Что с ним случилось? — требовательно спросил Уортроп.

— Старец призвал его — ви-тико.

Доктор издал слабый стон.

— Я понимаю, но спрашиваю о том, почему его так изувечили и бросили гнить? Твои люди так поступают, Джек Фиддлер?

— Каким мы его нашли, таким и оставили.

— Почему?

— Он не принадлежит нам. Он принадлежит аутико.

— Аутико убил его.

— Эха.

— Содрал с него кожу, посадил на дерево и сделал это. — Монстролог сунул руку в рюкзак и достал орган, который когда-то делал живым Пьера Ларуза. Сержант Хок сглотнул воздух — он не знал, что Уортроп взял сердце с собой. Наш хозяин спокойно принял смертельное приношение и бережно держал его в заскорузлых ладонях, изучая при свете костра.

— Тебе не надо было этого делать, — укорил он Уортропа. — Ви-тико будет зол.

— Мне плевать, будет он зол или нет, — сказал доктор. Он сделал нетерпеливый знак Хоку, который медлил с переводом этого замечания. Он продолжал голосом, исполненным негодования: — Меня не касается, что на самом деле произошло с Пьером Ларузом. Это дело сержанта Хока и его начальства. Я пришел за своим другом. Ларуз взял его в лес, а вернулся только Ларуз.

— Мы не берем того, что принадлежит ви-тико, — сказал шаман. — Вы оставили для него остальное?

— Нет, — ответил Хок, — остальное мы захоронили.

Фиддлер испуганно затряс головой.

— Намоя, скажите, что вы этого не сделали.

— Где Джон Чанлер? — настаивал мой хозяин. — Он тоже принадлежит ви-тико?

— Я огимаа. Если ты огимаа, как мне говорит Джонатан Хок, то ты поймешь. Я должен защитить свой народ.

— Значит, ты знаешь, где он?

— Я скажу тебе, монстролог Уортроп. Ларуз, он приводит ко мне твоего друга. «Он охотится за аутико», — говорит он. И я говорю твоему другу: «За аутико не охотятся; аутико охотится. Не смотри в Желтый Глаз, потому что, если ты посмотришь в Желтый Глаз, то Желтый Глаз в ответ посмотрит на тебя». Твой друг не слушает моих слов. Его атка’к изогнутая, она кривая, она не течет плавно к миси-манито. Они все равно уходят. Они призывают аутико, но ты не можешь призвать аутико. Это аутико призывает тебя. Я видел это. Я огимаа, я защищаю свой народ от Желтого Глаза. Твой друг не ийинивок. Ты понимаешь, огимаа Уортроп? Мои слова доходят до твоих ушей? Я тебя спрошу так: вскармливает ли лисица медвежонка или сосет ли олень-карибу волчицу? Аутико стар, стар как кости земли. Аутико был, когда еще не было произнесено первое слово. У него нет имени как Джаувуно-гиджиг-гаубоу или Уортроп, это мы называем его аутико. Его дорога — это не наша дорога. Но наша судьба — это его судьба, а его — наша, потому что, проснувшись утром, скажешь ли ты: «Поскольку я ел вчера вечером, то мне больше не нужно есть?» Нет! Его голод — это наш голод, голод, который никогда не утолить.

— Тогда зачем отдавать ему Ларуза на закуску? — спросил доктор и сам отмахнулся от собственного вопроса. — При всем моем уважении, окимакан, у меня нет никакого желания обсуждать тонкости анималистической космологии твоего народа. Мое желание гораздо проще. Ты либо знаешь, что случилось с Джоном Чанлером, либо нет. Если знаешь, то я надеюсь, что ты как порядочный человек поделишься со мной информацией. Если нет, то мне здесь больше нечего делать.

Огимаа племени чукучанов посмотрел на безжизненное сердце в своих ладонях.

— Я защищу свой народ, — сказал он по-английски.

— А, — сказал монстролог. Он посмотрел на Хока. — Я понимаю.

Нас проводили в вигвам в нескольких сотнях шагов от фиддлеровского, своего рода гостевой дом — и просто усадьба по сравнению с нашим жилищем в последние две недели, достаточно большая, чтобы мы втроем поместились под одной крышей и при этом не терлись друг об друга. Постели были сделаны из свежего лапника, и я клянусь, что никакой перьевой матрас не казался бы таким мягким и удобным после двойного перехода по лесным дебрям; у меня все болело, и я устал больше, чем устал бы самый неприспособленный из новичков. Я с довольным стоном рухнул на свою постель.

Доктор не лег, а сидел у открытого входа, обхватив колени и глядя через лагерь на свет, пробивающийся из жилища нашего хозяина.

— Думаете, он лжет? — спросил Хок, пытаясь вырвать Уортропа из задумчивости.

— Я думаю, он не говорит все, что знает.

— Я мог бы его арестовать.

— За что?

— По подозрению в убийстве, доктор.

— Какие у вас улики?

— Вы их носите в своем рюкзаке.

— Он отрицает, что имеет к этому какое-то отношение, и ни на теле, ни на месте происшествия нет ничего такого, что уличало бы его.

— Кто-то убил беднягу. В дне пути от деревни и так, как не мог бы убить ни один белый человек.

— В самом деле, сержант? Если вы так думаете, значит, вы не проводите достаточно времени среди белых людей. Я выяснил, что есть совсем мало того, на что они не были бы способны.

— Вы не понимаете, доктор Уортроп. Эти люди дикари. Человек убивает своих людей — и хвастается этим! Убивает их, чтобы спасти! Скажите, какой человек на такое способен?

— Ну, сержант, первое, что приходит на ум, это библейский бог. Но я не стану с вами об этом спорить. Как вы поступите с Джеком Фиддлером — это ваше дело. А мое — выяснить, что произошло с моим другом.