— Так и знала, что найду тебя здесь. — В дверях стоит моя мачеха, Мария, из холла на нее падает свет канделябров, и она как будто в золотой раме.

— Отец сказал, чтобы я прощалась, — говорю я и зажмуриваюсь, чтобы не заплакать. — Я буду по тебе очень скучать. И по отцу. И по Шенбрунну.

— Может, ты еще вернешься. Не вижу в этом ничего невозможного. — В ее голосе слышится отчаяние. Она идет ко мне через комнату. — Может быть, он разрешит тебе нас навещать. — Она берет меня за руку. — Будь с ним подобрее, — советует она. — Пусть думает, что ты влюблена. Когда он возьмет тебя в первый раз… — Я вздрагиваю. — Ты теперь замужняя женщина. Это непременно произойдет. — Да, но я старалась не думать об этом. — Так вот, когда он тебя возьмет, попроси его сделать это еще раз. — Я в недоумении, но она кивает. — Им нравится думать, что они неотразимы. Если будешь ублажать его в постели, он станет ублажать тебя во всем остальном.

Я стараюсь не думать о том, что Мария делает это с моим отцом, но она ведь не только моя подруга, но и жена моего отца, она обязана это делать.

— И никогда не берись с ним состязаться. Ни в чем!

Я хмурю лоб.

— Ты когда-нибудь видела, чтобы я во что-то играла?

— Непрерывно! В шахматы. Если он предложит партию, тебе следует отказаться. Или поддаться и проиграть.

— Ни за что! — Вот уж чего я никогда не сумею. Но тут я вспоминаю о предостережении Меттерниха и умолкаю.

— Не надо быть такой гордой! — Внезапно я начинаю думать о том, как изменил Марию брак с моим отцом. Заставил измениться. Она кладет голову мне на плечо, я улавливаю запах лаванды в ее волосах. — Ближе тебя у меня никогда друга не было, — шепчет она.

Дальше прощание с двором мы продолжаем вместе. Сначала я иду к своей няне Юдифь, которая растила меня с пеленок. Она гладит меня по волосам и велит не плакать.

— Он был очень добр к евреям. Может, это Божий промысел.

— Надеюсь, — шепотом отвечаю я.

Но что если никакого промысла у Господа нет? Что если Он забыл о Габсбургах-Лотарингских?

Потом я иду навестить своих фрейлин. И наконец, отправляюсь в детскую к братишкам и сестренкам. Здесь царит полное замешательство. В свои восемь лет мой брат Карл вообще не понимает, что такое брак. Когда появляется отец — он пришел пожелать детям доброй ночи, — ему приходится объяснять, что значит быть женатым или замужем.

— Значит, я тоже уеду? — спрашивает братишка.

— Нет, потому что ты мальчик, — говорит отец.

— А Анна уедет? — спрашивает Карл, и теперь Анна совсем безутешна.

Сердце разрывается, глядя на сотрясающие ее рыдания. Я обнимаю сестренку.

— Ш-ш-ш. — Я глажу ее по головке. Волосы у нас с ней одного цвета — золотистые.

— Я не хочу уезжать!

— Ты никуда и не уедешь, — обещаю я.

— Но я хочу, чтобы ты тоже не уезжала!

— Лучше поцелуй сестренку и пожелай спокойной ночи, — встревает отец. — А потом мы с тобой проводим Марию в ее спальню, — предлагает он, чтобы утешить девочку. Анна кивает. И мы вместе идем по дворцу, в последний раз — как одна семья.

Дворец Тюильри, Париж

Март 1810 года

— Я хочу, чтобы ты научила меня вальсировать.

Я недоуменно смотрю на брата в военном мундире и ботфортах. Я явно что-то недослышала.

— С каких это пор тебя потянуло на вальс? — спрашиваю я. Это нелепо. Нет, это смехотворно! В свои сорок лет он ни разу не танцевал, даже со мной.

— Думаю, моей жене это понравится, — говорит Наполеон, и я чувствую, как у меня моментально подскакивает температура. Так вот зачем он вызвал меня к себе в кабинет. Не для какой-то великой цели, а чтобы помочь ему произвести впечатление на эту австрийскую девку.

— А вот и нет!

— Как это понимать? — Он встает из-за стола, но меня не испугаешь.

— Я не могу учить тебя танцам. Я не преподаватель.

— Ты танцуешь лучше всех в Париже.

— И это происходит само собой. — Я улыбаюсь. — А как учить других, я понятия не имею.

— Лжешь!

Да. Но он этого не знает.

— Попроси Гортензию, — предлагаю я. Этой дуре что скажут, то она и делает. Недаром она дочь Жозефины.

Он с минуту смотрит на меня, ожидая, что я покраснею или выдам себя еще каким-то образом. Но Тальма не зря говорит, что я рождена для сцены: по моему лицу ничего нельзя прочесть.

— Еще хочу тебе показать вот это, — неожиданно говорит Наполеон. — К ее приезду все должно быть идеально подготовлено, Полина. Все!

Я вижу пятнадцать сундуков, о которых Поль рассказывал еще три месяца назад, и понимаю, что брата это действительно беспокоит. Он робеет перед какой-то девятнадцатилетней девчонкой из-за ее родового имени. Как будто забыл, что Господь хранит клан Бонапартов. Достаточно посмотреть, как высоко мы вознеслись! Бог избрал нас для великих свершений, и нет никаких оснований опасаться, что теперь Он нас оставит. Но глаза моего брата полны тревоги, и я жалею, что не в моих силах убедить его, что даже без короны и этого дворца он был бы королем.

— Смотри внимательно! — просит он. — Если мы что-нибудь упустили, Меневаль добудет.

— А список есть? — спрашиваю я. Хоть Наполеон и любит поговорить о равенстве и одинаковой у всех крови, я знаю правду. Он жалеет, что в его жилах не течет королевская кровь.

Он протягивает мне два листка, исписанные сверху донизу почерком Меневаля. Сто пятьдесят пар чулок, тридцать шесть нижних юбок, сто сорок четыре вышитые сорочки, одиннадцать шелковых платьев, восемьдесят кружевных чепцов, бессчетное количество носовых платков и шестьдесят четыре — шестьдесят четыре! — платья из ателье Леруа.

— Есть еще третья страница, — нервно говорит он. — На обороте.

— Ты ей и нижнее белье заказал? — Я представляю, что было бы, если б мой недалекий муженек Камилло Боргезе осмелился выбирать для меня нижнее белье, и прихожу в ужас.

— Ты же не думаешь, что она в состоянии самостоятельно выбирать себе такие вещи, — говорит он. — Она еще ребенок!

— Ей уже девятнадцать.

— Вот именно! Достаточно, чтобы стать матерью, и не слишком много, чтобы она проявляла строптивость. — Брат кладет руку за полу мундира, как раз на живот — этот жест настолько вошел у него в привычку, что его даже художники на портретах изображают в такой позе. А я вдруг думаю, не болит ли у него желудок, как у меня. Он никогда на живот не жаловался. Но он не говорит и о том, что принимает лекарство от своих припадков.

Я сажусь на край его стола и осторожно спрашиваю: