«Их больше нет, — написал он мне спустя год после моего приезда в Париж, — а я возвращаюсь во Францию, поближе к цивилизации». Однако уничтожили мою семью именно французы. Французы поработили мою мать-гаитянку. И французы развязали ту войну.

И все же, если бы не французы, меня бы вообще не было.

Я думаю об отце, и как бы он был счастлив узнать, что изо всех образованных людей в Париже император выбирает меня, когда хочет поговорить о Вольтере. Будь он сейчас жив, он бы писал мне письма о зимнем урожае, рассказывал бы, как высоко поднялись бобовые и как Люк по-прежнему бьет баклуши. Мы бы шутили по поводу маминой способности предсказывать дождь и всеми способами избегали бы упоминаний о войне.

Человек не должен терять близких. Но завтра, когда мы отправимся в Париж, именно такие чувства будет испытывать молодая императрица. Ночной холод постепенно отступает, а я думаю о том, какую жертву она приносит ради своего отца. Потом где-то во дворе этого скованного льдом и снегом дворца кричит петух, я встаю и одеваюсь. Когда я открываю дверь и выглядываю из комнаты, дворец еще погружен во мрак. У каждой лестницы стоит стража, я спрашиваю первого же солдата, как найти покои императрицы.

— Этажом выше. Самая большая дверь по правую руку.

Я поднимаюсь и представляю себе, как сейчас должно быть тепло во дворце Тюильри. Здесь же какой-то нерадивый слуга забыл закрыть окно, и видно, что деревья в парке окутаны густым туманом. Как они здесь только живут, в этом холоде, от которого перехватывает дыхание!

Когда я подхожу к двери покоев императрицы, навстречу выступают два австрийских стражника.

— Что вам здесь угодно?

— Я пришел разбудить императрицу.

— Для этого у ее величества есть камеристки.

Я смотрю на молодого человека и вижу, что у него слипаются глаза.

— Таков приказ королевы, а она получила распоряжения от самого императора Франции. Императрицу надлежит поднять в шесть часов.

Парень озирается на напарника, но тот лишь пожимает плечами.

Они расступаются, давая мне возможность легонько постучать. Я приготовился к появлению угрюмой горничной с приказанием вернуться позже и поэтому очень удивляюсь, когда мне открывает сама императрица. От неожиданности я даже отступаю.

— Ваше величество.

Я поспешно кланяюсь, и стражники за моей спиной делают то же самое. Видно, что она совсем не спала. Глаза у нее покраснели и опухли. Через ее плечо я заглядываю в комнату, но графа Нейпперга не видно. Если он тут и был, она успела скрыть все следы его присутствия.

— Вам приказано отвести меня к Каролине, — догадывается она.

Я киваю.

— Королева хочет выехать в восемь.

— Это ее желание или приказ? — уточняет она.

В неярком свете мы смотрим друг на друга, и я замечаю, что взгляд у нее умный. Она понимает, что это решение исходит не от женщины. Так решил мужчина, привыкший добиваться своего, мужчина, который не любит ждать.

— Приказ, — честно признаюсь я. Когда ее глаза наполняются слезами, я негромко добавляю, так, чтобы не слышала даже камеристка за ее спиной: — Через неделю он ждет вас в Компьене. Вы будете приятно удивлены.

«Я постоянно о Вас думаю, и так будет всегда. Господь дал мне силы выдержать этот заключительный удар, и лишь на Него одного я уповаю. Он поможет мне и даст мне силы, в Нем я найду поддержку в исполнении моего долга по отношению к Вам, ибо только для Вас я пошла на эту жертву».

Из письма Марии-Луизы отцу, императору Францу Второму

Компьень

Видел бы меня сегодня мой отец в этом платье с таким глубоким декольте, которого постеснялась бы и вульгарная уличная женщина… Да он бы меня даже не узнал! Я теперь целиком и полностью француженка, от узких кожаных туфелек на подкладке из бледно-зеленого шелка до камеи Наполеона на шее. На ум приходит «Портрет дамы» кисти Джозефа Райта с этой нелепой шляпой и дерзким взглядом: неужели Наполеон хочет, чтобы я стала такой? У меня на глаза наворачивается слеза и скатывается на ожерелье.

— Экая драма! — фыркает Каролина. — Подумаешь, одежду сменила!

Я молчу. Если она не понимает, что мода тут ни при чем, какой смысл объясняться с этой злобной женщиной? Пускай она и на десять лет меня старше, ей все равно надлежит помнить, что я — императрица.

Каролина хлопком в ладоши подзывает Колетт.

— Займись-ка ее волосами, — приказывает она.

Я терпеливо сижу, пока Колетт подбирает мне волосы в узел, и слушаю их разговор о предстоящем недельном путешествии. Нам предстоит добраться до Компьеня через Мюнхен и Страсбург. Между этими двумя городами будет с дюжину остановок, чтобы все важные европейские персоны могли потом сказать, что они со мной знакомы.

— В Штутгарте, конечно, делать нечего, — говорит Каролина, а Колетт тем временем втыкает мне в волосы черепаховые гребни. — Зато в Компьене…

Дамы переглядываются. Они не знают, что тот гаитянский слуга уже сказал мне, что в этом городе меня будет ждать мой супруг.

— Да, там к нам примкнет князь Меттерних, — говорит королева Каролина.

— К нам присоединится князь Меттерних? — спрашиваю я. — Я думала, он будет встречать нас в Париже.

Обе дамы сверху вниз смотрят на меня, они будто забыли, что я понимаю французский. Каролина загадочно пожимает плечами, а я задаю себе вопрос, хорошо ли она знает князя.

Колетт делает шаг назад и оценивает свою работу, а на меня вдруг начинает давить просторная спальня королевы. Огонь кажется чересчур жарким, да и кровать стоит слишком близко. А что это у меня в волосах? Я наклоняюсь к зеркалу и вижу черепаховую камею с изображением Александра Македонского. Да они все помешались! Помешались на завоеваниях и амбициях.

— Ну как? — спрашивает фрейлина, и золовка окидывает меня оценивающим взглядом.

— Сойдет. — Королева поворачивается ко мне. Потом бросает сердитый взгляд на Зиги. — Готовы?

— Вы говорили, отъезд в восемь. А сейчас только половина. — Это были ее слова, не мои.

— Тогда прощайтесь, с кем хотели. И найдите, кто будет заниматься вашей псиной!

Они обе удаляются, а я бросаюсь к своему малышу-спаниелю.

— Мария о тебе хорошо позаботится, — обещаю я. Он прижимает голову к полу, и я уверена, он понял мои слова. — Я попрошу Адама отвезти тебя назад в Вену, — говорю я с поддельным энтузиазмом. Но Зиги жалобно скулит, и я думаю о том, как мой экипаж ускачет вдаль без него. Руки начинают дрожать. Мы с ним неразлучны. Я знаю, какой он издает звук, когда голоден, и как он лает, чтобы привлечь внимание. Я знаю, когда он устал, а когда просто ленится. Я могу определить, чем вызвано его беспокойство, — например, солдаты во дворе чересчур расшумелись. Я дала Марии в письме подробные инструкции по уходу за Зиги.