На окне не было занавесок, и можно было заглянуть в квартиру простых рабочих… Я почувствовал, как я неимоверно устал. Двадцать пять лет, и сплошная череда бед. У меня не осталось воспоминаний о безмятежной семейной жизни – такой я не знал. Возможно, поэтому я ее так безумно жажду… Не желая все это видеть, я поспешил уйти…

Лили без конца обнимала дочурку доктора Свенссона.

А Шара, окруженная растроганными мужчинами в больничных пижамах, продолжала петь:

Птица, птица малая

В сад мой залетела,

Вить гнездо уютное

Начала несмело…

Доктор Свенссон коснулся руки Лили:

– Я получил письмо из Авесты, из мужского лагеря. От одного моего коллеги, главного врача. Он женат на венгерке.

Лили вспыхнула.

– Да, да… – пролепетала она.

– Речь о вашем двоюродном брате.

– О брате?

– Не знаю, как вам сказать. Письмо привело меня в замешательство.

Девчушка на руках Лили вдруг резко потяжелела. Она осторожно поставила ее на пол.

– Мы планировали, что он навестит меня.

Врач взял дочурку за руку. И кивнул:

– Да, об этом и речь. Разумеется, я согласен. Я разрешаю.

Лили вскрикнула и поймала руку доктора Свенссона, чтобы расцеловать ее. Главный врач с трудом ее вырвал.

Внизу, в зрительном зале, Шара пела очередной куплет.

Мне мои завистники

Счастья не простили

И гнездо несвитое

Взяли разорили…[3]

Свенссон убрал руку за спину.

– Но вы должны знать кое-что.

– Я знаю все!

Свенссон глубоко вздохнул:

– Нет, этого вы не знаете. Ваш двоюродный брат тяжело болен.

Лили почувствовала, как что-то сдавило ей сердце.

– Да?

– Болезнь легких. Тяжелая. Необратимая. Вы понимаете немецкое слово irreversibel?

– Понимаю.

– Меня долго терзали сомнения, надо ли вам рассказывать. Но это ваш родственник. Вы должны быть в курсе. Он не заразный.

Лили погладила белокурую малышку по волосам:

– Не заразный. Я понимаю.

Когда Шара закончила песню, наступила глубокая тишина. Слышалось только, как напевала крохотная дочь Свенссона – словно откуда-то издали доносилось слабое эхо.

Свенссон приложил к губам дочери указательный палец. И эхо тоже умолкло.

– Вы, дорогая Лили, должны поберечь себя. Вы тоже еще не в порядке. Отнюдь нет.

У девушки так пересохло во рту, что она не смогла ответить.

* * *

Отцу, хоть он этого не показывал, все-таки не давал покоя диагноз Линдхольма. Дело в том, что он не поверил врачу, но укрепить его в этом неверии могло только заключение дополнительного эксперта. По-этому он попросил Якобовича, который в мирное время работал в Мишкольце санитаром хирургического отделения, оценить снимки. На практике сие означало, что нужно было взломать кабинет Линдхольма. Гарри, готовый на все, что обещало волнующие приключения, с энтузиазмом присоединился к компании.

В узком коридоре главного корпуса горела только лимонно-желтая лампочка ночного света. Мой отец, Гарри и Якобович, словно тати ночные, крались к кабинету Линдхольма. Все трое были в пальто, надетых поверх пижамы.

Гарри держал наготове обрезок проволоки. Он не раз хвастался, что до войны какое-то время состоял в банде, занимавшейся ограблением мастерских. И якобы даже специализировался на взломе замков.

Он долго возился с замочной скважиной. Мой отец уже начал жалеть о затее. Он смотрел на их акцию как бы со стороны и с трудом удерживался от смеха. Но вот наконец Гарри удалось вскрыть замок, и они проникли за дверь.

Действовали они, как заправская шпионская группа. Отец знаком указал Гарри на шкаф. И тот снова пустил в ход отмычку.

Светильники они зажигать не решились, но в эту ночь было полнолуние и кабинет Линдхольма заливал призрачный лунный свет. Трое мужчин чувствовали себя сказочными героями.

Но вот щелкнул замок – Гарри справился и со шкафом. Скользнув к нему, мой отец пробежал пальцами по картонным конвертам. Он помнил, что его досье было где-то посередине. Он нашел его и вздохнул, затем вытащил из конверта рентгенограммы и передал Якобовичу.

Санитар хирургического отделения комфортно устроился в кресле Линдхольма и, подняв один снимок к лунному свету, принялся изучать.

В этот момент неожиданно распахнулась дверь, раздался щелчок выключателя, и кабинет затопил яркий свет трех стосвечовых ламп.

На пороге стояла старшая медсестра Марта, жена Линдхольма. Крохотные ее груди подпрыгивали от волнения.

– Что здесь делают господа пациенты?

Господа пациенты в разномастных пальто поверх одинаковых полосатых больничных пижам вскочили. Снимки выпали из рук Якобовича. Они молчали, ситуация говорила сама за себя. Марта вперевалочку подошла к снимкам и неспешно, по одному собрала их с пола, что только усилило всю пикантность этой немой пантомимы.

– Можете идти, – повернулась она к честной компании.

Господа пациенты, как побитые, потянулись на выход.

Но моего отца Марта остановила:

– А вы задержитесь, Миклош.

Было почти слышно, как у Гарри и Якобовича с сердца свалился огромный булыжник. Дверь за ними закрылась.

Мой отец с выражением величайшего раскаяния на лице повернулся к Марте, которая уже восседала в кресле Линдхольма.

– Что вы хотели узнать? – спросила она.

Мой отец заикался.

– Мой друг Якобович, он как бы врач… Был… до того, как его… Короче, я хотел, чтобы он оценил эти снимки.

– Разве Эрик не сделал этого?

Мой отец разглядывал свои башмаки с незавязанными шнурками.

– Да. Конечно. Он сделал.

Марта смотрела на него так пристально, что он вынужден был ответить на ее взгляд. Старшая медсестра кивнула – мол, она приняла все к сведению, ей все ясно, чего тут не понимать. Поднявшись, она вложила рентгенограммы в конверт, нашла его место среди выстроенных в алфавитном порядке досье и закрыла шкаф.

– Эрик делает для вас все, что может. Вы самый любимый его пациент.

– Меня каждое утро лихорадит. Тридцать восемь и две.

– В наше время в мире еженедельно регистрируют новые препараты. Все может еще измениться.

Внутри у отца неожиданно что-то сломалось. И это произошло так быстро, что он не успел опо-мниться. Словно земля разверзлась от невиданной силы землетрясения. От стыда и бессилия он как подкошенный рухнул на пол и обхватил голову руками. Его сотрясали рыдания.