Марта тактично отвернулась.

– Вы прошли через страшные испытания. И выжили. Выжили, Миклош! И не смейте теперь сдаваться, когда все уже позади!

Отец долго не мог ответить. Если это был плач – то плач раненого животного. Он пытался произнести что-то осмысленное, но язык не слушался.

– Нет… не сдамся.

Марта смотрела на него в полном отчаянии. Он сидел, скрючившись, на полу, закрывая руками голову. Старшая медсестра подошла к нему:

– Полно, Миклош. Возьмите себя в руки.

Оба долго молчали. Он уже не плакал, но так же держался за голову и пытался как можно сильнее съежиться.

Наконец он смог снова заговорить:

– Хорошо.

Марта присела рядом.

– Посмотрите-ка на меня.

Раздвинув костлявые локти, отец поднял на нее глаза. И Марта, теперь уже снова сухим строгим тоном старшей медсестры, приказала:

– Дышите глубже.

Мой отец попытался дышать размеренно.

– Раз-два, раз-два, – командовала сестра. – Глубже. Медленней.

Грудь моего отца поднималась и опускалась. Раз-два. Раз-два. Медленно. Глубоко.

Милая, дорогая моя малышка Лили, я не настолько глуп, чтобы не понимать, что болезнь, которая меня здесь удерживает, когда-нибудь да пройдет. Но я знаю своих собратьев по разуму. Я знаю, с какой отвратительной жалостью они произносят: чахоточный…

* * *

В Экшё, посреди госпитального парка, стоял музыкальный павильон – круглый, изящный, под темно-зеленой деревянной кровлей, с открытой эстрадой и тонкими столбиками белых колонн. В эту ноябрьскую пору на эстраде под ледяным ветром кружилась только сухая листва. Лили, которую в будние дни еще не пускали за территорию госпиталя, любила скрываться здесь. Когда становилось невмоготу терпеть больничные запахи, она бежала к павильону, прислонялась спиною к колонне и, если погода стояла погожая, купала лицо в лучах выглядывающего временами солнца.

Но теперь дул противный ветер, и Лили и Шара, в тяжелых казенных пальто, как заведенные ходили вокруг колонн.

Я страшно сержусь на тебя, мой Миклошка! Как может серьезный и умный мужчина двадцати пяти лет быть таким безнадежным олухом?! Неужели тебе недостаточно, что я, зная все о твоей болезни, жду не дождусь твоего приезда?!

* * *

Примерно в это же время в Авесту прибыли двое мужчин в костюмах и галстуках, которых тут же проводили в венгерский барак. Они были из посольства. Остановившись посередине комнаты, они воздели над головой перевязанный лентой радиоприемник. И один из гостей торжественно объявил:

– Это радио во временное пользование вам посылает венгерский завод “Орион”! Пожалуйста, слушайте на здоровье!

От имени барака радио принял Тибор Хирш.

– Спасибо! Для нас сейчас голос родины важнее любых лекарств.

Аппарат водрузили на стол, мой отец отыскал розетку, и Гарри включил приемник. Волшебный зеленый глазок индикатора вспыхнул, и раздалось шипение.

– Будапешт! Будапешт найдите! – скомандовал один из посольских.

Не прошло и минуты, как приемник заговорил по-венгерски:

Дорогие радиослушатели, семнадцать часов пять минут. Передаем обращение правительственного уполномоченного по репатриации к находящимся за пределами нашей страны соотечественникам: “Все венгры, которые сейчас слушают эту передачу в разных концах земли, должны знать, что душой мы с ними, мы о них не забыли. В последующие минуты я расскажу им и всем венгерским радиослушателям о тех мерах, которые нами приняты для возвращения домой наших соотечественников…”

Поздно вечером парни уселись во дворе, поставили на дощатый стол приемник и подключили его к сети. Дул сильный ветер, лампочка над их головами отбрасывала эфемерный свет. Последние полчаса перед сном обитатели барака обычно проводили здесь, на открытом воздухе. Но радио к этому времени непрерывно работало уже шестой час. Натянув на пижамы свитера и пальто и кутаясь в одеяла, они только что головой не влезали в подмигивающий им “кошачьим глазом” приемник.

По радио транслировали из Вашингтона выступление американского сенатора Клода Пеппера. Излагая пять фраз в одной, диктор переводил. Затем последовали будапештские новости. И все эти новости, сплетни, обрывки репортажей вихрились в их головах, как налетающий с севера колючий порывистый ветер.

На вокзал Келети прибыл второй эшелон с военными преступниками.

Введен в строй новый понтонный мост у площади Борарош.

Успешно завершено обучение первого женского взвода венгерской полиции.

На Большом бульваре прошел конкурс на ловкость официантов.

Во втором туре командного первенства по боксу Михай Ковач из “Вашаша” потрясающим хуком с правой отправил в нокаут Рожняи из команды “Чепель”.

* * *

Наступило воскресенье. Темно-серый автомобиль Бьёркманов подкатил к госпиталю, и Лили, дожидавшаяся их на вахте, забралась на заднее сиденье.

После службы они отправились домой и сели за праздничный стол. Свен Бьёркман прочел предобеденную молитву. Пока фру Бьёркман разливала суп, глава семьи бросил взгляд на Лили и остался доволен: подаренный ими серебряный крестик сверкал у девушки на груди. Из‑за сложностей с языком разговор, как всегда, не клеился. Хозяин писчебумажной лавки спросил по-шведски:

– Что дома, Лили, нет ли каких новостей?

Лили опустила глаза. Она поняла вопрос. И покачала головой.

Бьёркману стало ее жалко:

– Знаешь что? Расскажи о своем отце!

Лили пожала плечами: да разве это возможно?

А Бьёркман решил, что ей непонятны его слова, сказанные по-шведски. И он, дирижируя ложкой, принялся объяснять, так что взмок от старания.

– Твой папа! ПА-ПА! Папенька! Твой отец! Понимаешь?!

Лили кивнула. И сказала, оправдываясь:

– Я слишком плохо знаю немецкий…

Но Бьёркман упорствовал:

– Не беда! Рассказывай по-венгерски! А мы будем слушать! Поверь, мы поймем! Ты просто рассказывай! По-венгерски! Мы слушаем!

Это казалось абсурдом. Ложка в руке Лили задрожала. Но все Бьёркманы замерли в ожидании. Даже дети. Лили вытерла рот салфеткой и уронила руки в подол. Она посмотрела на крестик, висевший поверх ее джемпера. И тихим голосом начала. По-венгерски.

– Мой папа, мой дорогой, мой любимый папочка… У него голубые глаза. Голубые-преголубые, они так и светятся. Он самый добрый на белом свете.

Семья Бьёркман изумленно слушала. Владелец писчебумажной лавки сидел, склонив голову набок, не шевелясь, зачарованный музыкой незнакомого странного языка. Что понимал он в его мелодии, в его ритме?

– Папочка не высокий… но и не низкий… он очень любит нас… по профессии он коммивояжер, продавец чемоданов.