Домой отца доставила перевозка, и мускулистые молодые люди подняли его наверх в его комнату. На обратном пути один из них сказал мне, понизив голос: «Он отказался от реанимации, правильно?» Я было встрепенулся, но быстро пришел в себя и произнес: «Вы правы». Отказался от реанимации значит отказался от реанимации в случае угрозы для жизни. Если и вы этого хотите, то можете обратиться к своему врачу и получить письмо от штата Коннектикут, завизированное врачом, которое предписывает сотрудникам скорой помощи не возвращать вас с края пропасти. Папа хотел именно этого. Вместе с некоей формой присылают еще и красный пластиковый браслет. Молодой человек сказал: «Если что случится, имейте в виду, у него браслет». Я кивнул и дал молодым людям денег на пиво.

Папа вернулся домой, но он был очень-очень болен. Его спальня, окна которой выходят на Лонг-Айленд-Саунд, теперь оборудована шумной техникой, помогающей ему дышать.

Я пригласил дневных и ночных сиделок. Особенно я настаивал на том, чтобы они не раздражали папу своей болтовней, так как он терпеть не может пустомель. Одна из маминых сиделок как раз была из этой породы. Итальянка с примесью польской крови (судя по ее фамилии со множеством «з», «к» и «г», которая могла бы выиграть «Турнир эрудитов»), она всем своим видом походила на бомбоубежище, и при этом у нее были огненные, красные с оранжевым оттенком волосы. Говорить она могла беспрерывно все шесть часов своего дежурства ($465). Стоило ей покинуть комнату, и мама стонала: «Из-за нее я начну пить». Однако она была хорошей женщиной с добрым сердцем, и в решительных битвах с мамой не уступала ей ни дюйма. Поверьте мне, если Пат Бакли приходила в ярость, она могла внушить ужас наступающей колонне моторизованной пехоты.

В больнице за два дня до смерти мама потребовала, чтобы ей дали ее обычное снотворное. Надеюсь, вам понятно, что самолечение было проблемой у моих родителей.

— Нет, мэм, — холодно возразила сиделка. — Мы в больнице. В отделении интенсивной терапии.

— Я прекрасно знаю, где нахожусь. Просто дайте Мне Мои Пилюли.

— Нет, мэм. Я не могу дать вам ваши пилюли.

— Дайте Их Мне. Сейчас же.

— Нет, мэм.

После этого мамина нижняя челюсть выдвинулась вперед, как в фильме «Чужой», прежде чем некто проглотило астронавта целиком. «Немедленно дайте мне мои пилюли».

— Нет, мэм. Я отдам их больничной медсестре, и пусть она сама дает их вам, если разрешит доктор.

Это был последний спор, который я слышал.

Что до папы, насколько я понимаю в фармации, идеальная сиделка — это та, скажем так, которую не видно и не слышно. Ежедневно папа глотал столько таблеток, что у Хантера Томпсона могли быть перебои с поставками. Однако я не видел смысла в том, чтобы устраивать в доме реабилитационный центр.

В больнице, это случилось на третий день, папа, несколько сосредоточившись, потребовал, чтобы я после ланча дал ему риталин из его личных запасов. К этому времени я уже не спал три ночи и постоянно следил, чтобы он не срывал с себя трубки и не делал попыток сбежать из больницы. К тому же я придерживался того мнения, что риталин — как считают все немедики — не принадлежит к официально зарегистрированным препаратам, и отказал ему.

— Дай мне таблетку, — прорычал он.

— Я не дам тебе риталин. Ради всех святых, папа, тебе же нельзя.

— Дай мне таблетку.

— Нет.

Момент истины.

— Ты уволен.

— Уволен? — возмутился я. — Начнем с того, что я не просил этой работы.

Папа согласился на компромисс. Если Гэвин скажет, что одну можно, отлично, значит, так тому и быть, я сдаюсь. Он сам позвонил Гэвину, который, насколько я понимаю, с круглыми глазами позволил ему минимальную из возможных доз риталина. Целыми днями я исполнял причуды своего на удивление энергичного отца.

Отчаянные времена — отчаянные средства. Я заключил тайный договор с сиделками, и мы выработали некие движения театра кабуки, то есть, если папа требовал свой риталин, они давали ему внешне похожий ативан, положив таблетку ему на язык, прежде чем он успевал ее рассмотреть.

— Не понимаю, почему я так много сплю, — говорил он, очнувшись после нескольких часов наркотического забытья.

— Ну, папа, ты же знаешь, — отзывался я, старательно уводя взгляд, — всё твои почки, они из тебя вытягивают все силы.

Позвонил Генри Киссинджер. «Я скучаю по твоим сообщениям о моче», — сказал он своим отрывистым тевтонским баритоном. И я ответил, что он никогда прежде не говорил ничего подобного.

Папа и Генри были знакомы с давних пор, примерно с середины 1950-х годов, когда Генри был молодым профессором истории в Гарварде. Он попросил папу, тогда уже литературного короля консерваторов, приехать в университет и поговорить с его студентами. Завязалась дружба, которая крепла с годами. В 1968 году, отмеченном острой проблемой Вьетнама и тяжелой кампанией президентских выборов, Генри, советник Нельсона Рокфеллера, позвонил папе и сказал ему:

— Передайте Никсону: если Вьетнам падет, то будет ясно — опасно быть врагом Америки, но смертельно опасно быть ее другом.

Папа позвонил Джону Митчеллу. После выборов Митчелл пригласил Генри посетить временные апартаменты Никсона в отеле «Пьер» на Манхэттене. Остальное известно.

Папа не был фанатом ослабления напряженности с Советским Союзом и Китаем, который в доме Бакли называли не иначе, как «красный Китай». После открытия Китая Никсоном в 1972 году папа сухо прокомментировал это, написав статью для «Плейбоя» о тайном визите Генри к Мао: «Если позволить себе философское отступление, он испортил воздух». Однако, несмотря ни на что, он всегда был предан Генри и глубоко уважал его; папа защищал Генри от тех правых, которые хотели водрузить голову коммуниста Генри Киссинджера на пику. Одной из папиных формулировок, которую я считал претенциозной, было:

— Как может Генри Киссинджер быть одновременно их (левых) врагом и нашим врагом?

Обычно это затыкало людям рты, но ненадолго.

Были несколько моментов, когда папа выходил из себя, как, например, в тот день, когда стало известно, что новый босс Генри, президент Джеральд Форд, отказался от встречи с Александром Солженицыным. Для папы Солженицын был святым человеком. Он трепетал перед ним, и вряд ли найдется много людей, которые пробуждали в моем отце такие чувства. То, что президент Соединенных Штатов Америки оказался слишком занят — смешное объяснение, предложенное администрацией Белого дома, — и поэтому не мог встретиться с человеком, которого папа называл «голосом крещеного человечества», было, мягко говоря, для него немного слишком.

Тогда я — с «детской» жестокостью — замучил его просьбами выяснить «у твоего приятеля Генри Киссинджера, почему президент Форд проигнорировал автора „Архипелага ГУЛАГ“». Папа повздыхал, повздыхал и в конце концов сказал, что он не настолько близок со своим приятелем Генри, да и приятель Генри как-то робко отвечает на этот вопрос. Если мне не изменяет память, он сказал отцу: «Что тут говорить, Билл? Это был очень загруженный день, и, когда позвонили, у меня было пять секунд, чтобы принять решение. Я совершил ошибку и очень жалею об этом». Папа пожал плечами. У него было правило не принимать скоропалительных решений, когда он сталкивался с неприятной ему, но и не зависящей от него ситуацией. «Ничего не поделаешь». За многие годы у папы и Генри Киссинджера были и другие разногласия, даже весьма острые, но они крепко любили друг друга. Я пообещал Генри, что, если будут какие-то существенные изменения в папиной моче, он узнает об этом первым.