– Я умею ненавидеть.

Быстрый взгляд на вахтенного, потом на идущий рядом «Вильдебист». Перемена курса.

А что есть любовь? Горе, растворенное в ненависти, ядовитый раствор, обжигающий нутро.

Склонившись над нактоузом, он пробормотал:

– Будь я стеклянной фигуркой, плавал бы в бутылке с кислотой. Ничто бы меня не трогало.

– Тут все понятно. Она разрушила привычный стереотип, пришла вопреки всем законам жизни, поставила меня перед неразрешимой, невыносимой проблемой самого ее существования. С того момента меня и разъедает кислота. Я не могу даже убить ее, потому что это было бы ее окончательной победой, но пока она жива, огонь будет жечь. Она есть, во плоти. Эта плоть даже не прекрасна. Ни плоть, ни дух. Наваждение, а никакая не любовь. А если все-таки любовь, то в безумном сочетании с ревностью – к самому ее существованию. Odi et amo, «ненавижу и люблю», – вроде той книги, что я хотел написать.

Благопристойные кружевные занавески, между ними журнальный столик с пыльным папоротником. Нежилая гостиная. От круглого стола в центре пахнет полировкой. Сюда подошел бы гроб для прощания, но пока стол пустой. Безделушки, мягкие кресла, затхлый воздух, задержавшийся с прошлого года, с привкусом лака, как дешевый херес. Комната вполне по ней, это она и есть, во всех отношениях – если бы не наваждение.

Он взглянул в блокнот.

Зиг.

– Это еще далеко не все, а кислота жжет. Кто бы поверил, что он в нее влюбится, вернее, угодит в ловушку, расставленную парадной гостиной о двух ногах?

Он принялся мерить шагами мостик.

– Пока она жива, кислота не уйдет, ее не остановишь. А если убить, то станет еще хуже.

Он остановился. Оглянулся на корму и опустевший планшир.

– Господи! Двадцать право руля!

В каком-то смысле остановить можно. Ее или кислоту. Одно дело – просто не передать сообщение старшины Робертса, оставить все как есть. А если слегка подтолкнуть обстоятельства – не в том смысле, чтобы удавить или застрелить, а осторожно направить на нужный путь? В таком случае строгий моралист не расценит это как…

– И вообще, кому какое дело?

Все равно что проткнуть рапирой гобелен – без особой надежды на успех.

– Он, может, больше там и не сядет.

Отдает же вахтенный офицер по долгу службы приказ рулевому, чтобы не наскочить на обломки или дрейфующую мину.

– А если он сядет там снова…

Едкая кислота нахлынула, подступила к самому горлу. «Не хочу, чтобы он умирал!» – вопил голос где-то в глубине. Горе и ненависть рвали сердце на части.

– Никому меня не понять! – внезапно выкрикнул он.

С обоих бортов дружно обернулись наблюдатели. Он злобно оскалился, кровь снова ударила в лицо. В голосе прозвучала ярость:

– Делом займитесь!

Весь дрожа, он склонился над нактоузом.

– Я хочу одного – покоя.

Румянец служанки, и волосы еще грубее, чем у служанки. Он окинул взглядом уступы скалы.

– Покоя.

Стена, изъеденная кораллами.

Он помотал головой, словно отряхивая мокрые волосы.

– Зачем я здесь?

Вокруг лишь водоросли, скала и море.

Он вскарабкался на утес и пошел к «Красному льву». Там подобрал несколько оставшихся с утра мидий и поднялся по Хай-стрит на Наблюдательный пост. Присев с южной стороны подмигивающего Гнома, ножом вскрыл створки раковин. Он ел медленно, с долгими паузами между глотками. Покончив с последней мидией, откинулся назад и нахмурился.

– Черт возьми!

Мидии ничем не отличались от вчерашних, но явственно отдавали разложением.

– Слишком долго пробыли на солнце.

Но ведь между отливом и приливом они висят на солнце часами!

– Сколько я уже здесь?

Как следует поразмыслив, он сделал на скале три засечки ножом.

– Нельзя упускать ничего, что укрепляет личность. Надо принимать решения и осуществлять их. Я сделал Гному серебряную голову. Я решил не волноваться зря насчет запруды. Сколько отсюда до горизонта, миль пять? Верхушку мачты можно заметить и за десять. Значит, двадцать миль в диаметре, совсем неплохо. Ширина океана здесь около двух тысяч. Одна сотая.

Он опустился на колени и как можно точнее прочертил линию длиной в десять дюймов.

– Теперь отмерим десятую часть дюйма.

Он ткнул ножом в линию примерно в двух дюймах от края и стал вращать черенок, пока острие не оставило белую отметину на сером камне.

Усевшись на корточки, он поглядел на получившуюся схему. Задумался.

– С большого судна меня заметят и за пятнадцать миль.

Он вставил кончик ножа в отметку и немного расширил ее. Подумал, и снова стал скрести, пока размеры отметины не увеличились до диаметра серебряного трехпенсовика. Потом долго тер камень ногой в гетре – метка посерела, будто существовала на скале с момента ее возникновения.

– Меня спасут сегодня.

Солнце слепило, отражаясь от серебряного лица. Он мысленно прочертил лучи от солнца к зеркальной поверхности, отбрасывая их в разные части горизонта. Подошел вплотную и взглянул в упор, проверяя, отражается ли в фольге его лицо. Солнце ударило в глаза. Он отпрянул и выпрямился.

– Ну и болван же я! Тут же самолеты перегоняют. Наверняка это место используют для сверки курса, да и береговая охрана, она же должна наблюдать за немецкими подлодками!

Сложив ладони козырьком, он медленно повернулся, вглядываясь в небо – густо-синее, ни облачка, ни пятнышка, если не считать солнца. Опустив руки, заходил взад-вперед по вершине скалы.

– День размышлений.

Для кораблей Гном годится – с борта увидят либо силуэт, либо отблеск его головы. А вот с самолета… Гном сольется со скалой, а искорку света могут принять за отблеск кварца. На скале не за что зацепиться взглядом. С высоты в несколько тысяч футов, где они кружат, ничего особо не увидишь, только серое пятно, да и то лишь из-за бурунов вокруг.

Он бросил отчаянный взгляд вверх и вновь посмотрел на море.

Картинка?

Люди мыслят картинками и накладывают их на окружающую природу. С высоты десяти тысяч футов скала кажется камешком. А если камешек полосатый? Он взглянул на расщелины – серые стенки, темные впадины. Камешек и так полосатый.

Он сжал руками голову.

Квадраты. Полосы. Слова. Сигнал «СОС».

– Без одежды нельзя, я замерзну до смерти. К тому же, даже если ее раскидать, она еще меньше заметна, чем птичий помет.

Он взглянул вниз на Хай-стрит.

– Расчистить! И здесь, и там, чтобы везде было ровно. Буквы «С», «О», «С».