– Меня спасут сегодня.

Чтобы придать своему бессмысленному утверждению силу и глубину, он попытался станцевать, однако, исполнив несколько движений, застыл с искаженным от боли лицом.

– Черт, ноги…

Он сел, прислонившись к Гному с южной стороны.

Сегодня день размышлений.

– Не так уж плохо получилось.

Лицо нахмурилось, изменив очертания свода над зрительным окошком.

– В идеале, конечно, камень должен иметь сферическую форму. Тогда, с какой бы стороны ни появился корабль, солнечные лучи, отраженные от Гнома, попадут в цель. Даже если корабль пройдет за линией горизонта, отблеск смогут разглядеть с марсовой площадки – он последует за судном и не отпустит, как рука закона на плече преступника, пока даже самый тупой из матросов не поймет, в чем дело.

Горизонт был по-прежнему пуст.

– Нужен шар. Может, удастся придать нужную форму с помощью другого камня? Стану еще и каменщиком. Кто это высекал пушечные ядра из камня? Микеланджело? Где бы найти камень покруглее… Ни минуты покоя. Прямо как в той комедии с Томми Хэндли!

Спустившись к морю, он заглянул за край маленького утеса с мидиями, но ничего подходящего не заметил. Среди зеленых водорослей на пути к Трем скалам лежала масса камней, но он направился к Панорамному утесу, спустился по уступам к низкой воде и увидел лишь пучки резко пахнущих водорослей. Утомленный спуском, он ненадолго завис над морем, обшаривая глазами изъеденную кораллами стену в поисках чего-нибудь стоящего. Лицо почти касалось розоватой пленки, тонкой и блестящей, как глазурь на пирожных. Дальше розовая поверхность, словно поменяв настроение, становилась красновато-пурпурной.

Он провел пальцем по стене. На флоте такая краска называлась «румянец служанки». Неопытные руки матросов военного времени расходовали ее целыми галлонами. Считалось, что в самые опасные предрассветные часы корабль под таким камуфляжем сливается с морем и воздухом. Целые поля затвердевшей розовой краски наслоились по бортам, вокруг иллюминаторов, на козырьках орудий и даже в жилых помещениях всех кораблей Северного патруля – совсем как розовая глазурь или коралловые поселения на рифах. Он поднял лицо от кожуха бомбомета и, повернувшись, стал взбираться по трапу на мостик.

Должно быть, и в Треселлине повсюду этот цвет. Там-то Нат и взял ее – в обоих смыслах, да еще благодарил за подсказку.

Корабль сильно качало. Нат как раз спускался по верхнему трапу, осторожно переставляя длинные ноги, точно паук-сенокосец, и пытаясь удержать равновесие. Лицо и фуражка, внезапно возникшие впереди, представляли трудную проблему, но он героически разрешил ее, ухитрившись отдать честь и не упасть.

– Привет, Нат! Как служба? Все отлично?

В ответ – преданная улыбка, хотя и слегка болезненная. Бодрее, приятель.

– Так точно, сэр.

Давай, вали на корму, болван неуклюжий.

Наверх, наверх. Мостик, слабый ветерок, полдень.

– Эй! Средний курс ноль-девять-ноль. Идем зигзагом, сейчас заг, один-один-ноль. Держится мертво, не болтает по всему океану, как в конце твоей прошлой вахты. Принимай, только учти – старик не в духе, того и гляди искры полетят.

– Когда зиг? Через десять секунд? Вахту принял.

– Увидимся в полночь, час ведьм.

– Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!

Он окинул взглядом суда конвоя и обернулся к корме. Нат стоял на своем обычном месте, широко расставив ноги и закрыв лицо руками. Палуба, покрытая пробковой массой, ходила ходуном, и он, примостившись на планшире, раскачивался вместе с ней. Окошко наблюдателя оскалилось в усмешке.

Зараза, как же я тебя ненавижу! Так и съел бы. Потому что ты проник в ее тайну, получил право задирать ее перелицованную твидовую юбочку. Вы вдвоем соорудили себе местечко, куда мне путь заказан. По своей идиотской невинности ты захватил то, что причиталось мне, – то, что я должен был заполучить или сойти с ума.

Он ненавидел Натаниэля не только из-за Мэри. Эту парочку свел вместе слепой случай – с таким же успехом Нат мог налететь на рым-болт. Но, кроме всего прочего, этот долговязый придурок мог сидеть вот так, раскачиваясь в такт с морем, на волоске от ужасного конца, болезненного и в то же время несущего облегчение, как лопнувший нарыв.

– Господи!

«Вильдебист» уже повернул. Опоздали.

– Тридцать право руля! Средний вперед, обе машины!

В точке, где сходились эсминцы охранения, отчаянно мигал сигнал.

– Прямо руль! Так держать! Малый вперед!

По трапу загремели шаги: капитан.

– Какого черта, что за игры?! Чем вы тут занимаетесь?

Торопливо и без запинки:

– Сэр, кажется, что-то по правому борту, похоже на обломки судна. Поэтому я и оставил прежний курс…

Капитал положил руку на козырек мостика и прищурился.

– Что за обломки?

– Подтопленные бревна, сэр.

– Наблюдатель справа!

– Да, сэр?

– Что-нибудь за бортом?

– Никак нет, сэр.

– Простите, сэр, я мог ошибиться, но решил проверить… на всякий случай.

Капитан протиснулся ближе, уставился в упор. Картинка в окошке ярко вспыхнула, руки судорожно вцепились в скалу. Широкое бледное лицо с морщинами, цепкий взгляд воспаленных глаз, отекших от недосыпания и джина. Туманные очертания носа по бокам центрального поля уловили резкий сладковатый запах. Лицо за окошком преображалось, медленно, постепенно. Изнутри, как у Ната. Под бледной кожей с влажными складками, в уголках рта и возле глаз еле заметно сдвигались мышцы, преобразуя сложную систему внутренних натяжений. На поверхность всплывало открытое, оскорбительное недоверие, смешанное с презрением.

Бледные губы раздвинулись.

– Продолжайте нести вахту.

Он смешался – ни ответить, ни отдать честь не успел, а лицо отвернулось, унося вниз по трапу понимание и презрение.

Жар, кровь стучит в висках.

– Сэр, сигнал от капитана Д.: «Куда спешишь, красотка?».

Деревянное лицо сигнальщика. Жар и кровь по эту сторону окошка.

– Доложите капитану.

– Есть, сэр.

Он повернулся к нактоузу.

– Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!

Из-под руки было видно идущего Натаниэля. Отсюда он казался летучей мышью, свисающей вниз головой со свода пещеры. Долговязая фигура двинулась дальше, кренясь и покачиваясь, и скрылась в носовом кубрике.

Черт возьми! Сначала Мэри, теперь еще и презрение на лице старого пьянчуги. Вглядываясь поверх нактоуза в перевернутый мир, центр сферы плавал в океане эмоций – едких, темных, жестоких. Удивительно, что такой замечательный человек, как Нат, невольно внушающий любовь, с его лицом, меняющимся изнутри, искренним вдумчивым вниманием и готовностью любить, может быть, столь же сильно, до дрожи ненавидим, словно смертельный враг? Отчего любовь и ненависть составляют единое целое, сливаются в одно нераздельное чувство? Да и как их разделить? Ненависть есть ненависть – это кислота, разъедающий яд которой может вынести только тот, кто достаточно силен.