с людьми, набираю­щими известность. А за пределами газеты он имел поручения от ЦК ВКП(б) быть как бы связным между руководителями партии и творческой интелли­генцией. Поэтому в его квартире постоянно собирались писатели, художни­ки, артисты. Вот так он часто встречался с Маяковским.

Маяковский писал об “Известиях”: “Люблю Кузнецкий, простите грешно­го, потом Петровку, потом Столешников. По ним в году раз сто иль двести я ходил из “Известий” и в “Известия”.

Гронский спрашивал меня: “Ну, как Вы думаете, к кому он мог ходить столько раз? Я был главным редактором, у меня был заместитель, который занимался другими делами. Мы часто с Маяковским беседовали, гуляли. Ион мне читал новые стихи. Говорили с Маяковским о жизни”.

В одну из таких встреч с Гронским, когда я приехал к нему в Москву, Иван Михайлович мне рассказал о причине самоубийства Маяковского. Я до того, кстати говоря, и не слышал об этом.

Лиля Брик, злая фурия Маяковского, которая организовала тройственный любовный союз, или треугольник — её муж, Владимир Маяковский и она, — очень не хотела отпускать поэта. Они в общем-то жили за его счёт. Однако её родная сестра Эльза Триоле, которая жила во Франции, однажды познакоми­ла Маяковского с находившейся там российской женщиной Татьяной Яковле­вой. Это была красивая молодая женщина, любимица модельера Кристиана Диора, поскольку демонстрировала созданные им наряды. И Яковлева, и Ма­яковский, по словам Ивана Михайловича, “прониклись друг к другу чувства­ми”. Проще говоря, понравились друг другу. А Маяковский влюбился в неё. Говорят, когда они входили в какое-нибудь кафе, люди не могли сдержать восторженных улыбок — настолько это была красивая пара.

Но Маяковский, пробыв в Париже около месяца, должен был уехать в Со­ветский Союз. Уезжая, он оставил в цветочной лавке большую сумму денег, чтобы его любимой, пока его нет, каждый день приносили цветы.

Через некоторое время стал собираться в Париж, чтобы встретиться с Та­тьяной Яковлевой и жениться на ней. Однако, по некоторым сведениям, “тре­угольная” дама Лиля Брик сделала всё, чтобы поэту не разрешили выехать — кормушка-то могла закрыться.

А пока его не было, Татьяна увлеклась молодым французским бароном и согласилась выйти за него замуж. В тот день, на который была назначена в Париже свадьба, Маяковский в Москве застрелился.

Кроме Маяковского Иван Михайлович и приятельствовал, и официальные имел контакты со многими другими литераторами. Он мне рассказывал исто­рию создания романа “Пётр Первый”.

В конце 20-х годов, по-моему, в 1928-м Алексей Толстой написал пьесу “На дыбе”. Это о Петре Первом и о его времени. Гронский говорит: я посмо­трел её и был возмущён. При первой же встрече с Толстым он ему высказал: “Вы неверно трактовали образ Петра. Вы показали его разрушителем, чело­веком, который кромсает, всё ломает, убивает всех, а на самом деле он был преобразователем. И его деяния, конечно, никак не укладываются в понятие “На дыбе”, которое Вы дали пьесе. Он не на дыбу поднял Россию, он поднял её к новым высотам. Поэтому, наверное, надо бы написать другую вещь. На­пишите роман”.

Через некоторое время, как говорил Гронский, появился роман “Пётр Первый”. В нём царь выглядит уже совсем другим государственным деяте­лем.

Уже работая в “Известиях”, в Казахстане, я получал от него письма. По­черк ровный, но немного буквы как бы дрожащие.

“Уважаемый Вячеслав Иванович! Прочитал Вашу статью на месте передо­вой. (А мы тогда ввели рубрику “Заметки публициста”.) Очень хорошо. Это говорит о том, что Вы — ведущий журналист газеты”. И так было несколько раз.

В 1984 году, когда приближалось его 90-летие, я позвонил в редакцию и сказал: “Ребята, надо бы отметить юбилей Гронского. Всё-таки это был один из первых руководителей нашей газеты”. Кстати говоря, однажды в раз­говоре за чашкой кофе во время моего очередного приезда в Москву я выска­зал такую мысль: почему бы нам не повесить портреты всех главных редакто­ров “Известий” там, где кабинеты руководителей газеты, в коридоре. У нас столовая и буфет были на втором этаже — его я назвал “кормным”. А на тре­тьем — все кабинеты руководителей. Это, по моему определению, “кормчий” этаж. Вот там я и предлагал повесить портреты. Время прошло — идея была реализована.

А насчёт юбилея Гронского — тоже получилось, и неплохо. Ивана Михай­ловича пригласили в “Известия” — привезли на машине главного редактора. Сделали ему пышный приём в честь 90-летия и подарили специально выпу­щенный номер газеты с поздравлениями знаменитых журналистов. В том чис­ле, “известинцев” разных поколений.

Репортажи со свалки

На радио я пробыл недолго. Уж если сослали, то надо выбирать что-ни­будь более подходящее душе. Я стал поворачиваться к телевидению. Когда я приехал первый раз в Ярославль и мне отказал Иванов в приёме в газету, я пошёл на местное телевидение. Работавшие там люди говорят: ну, попро­буйте, сделайте что-нибудь, чтобы мы знали, на что вы способны. Мне дали кандидатуру для передачи. Это был Герой Советского Союза, получивший звание за форсирование Днепра. Я с ним встретился не один раз, записал на диктофон его рассказ. Сам изложил часть его истории. Написал песню. В пе­редаче её сам исполнил под гитару. И, как мне сказали, передача получи­лась неплохая. Однако руководитель областного телерадиокомитета связал­ся с Ивановым, и тот рассказал ему о причинах отказа мне. Дело в том, что между Ивановым и Подлипским шла ожесточённая война. И редактор решил, что приветивший молодого способного сотрудника Подлипский усилит свои позиции в этой войне. Естественно, что редактор газеты и глава телерадио­комитета были единомышленниками. Поэтому и на телевидение меня тоже не пустили.

Теперь я уже был с другим именем, с другими возможностями, но после фельетона снова отверженным. Тем не менее я работал уже официально в те­лерадиокомитете и начал прибиваться к телевидению. Местное телевидение вещало всего час времени. Это был промежуток времени и для информа­ции, и для различного рода передач — экономических, культурных, каких-то событийных. Я стал делать сюжеты и тут же приглядываться быстро к работе профессионалов этого дела. И с удивлением заметил, как я потом говорил, что тут они все гении. Осветитель — гений, оператор — гений, ассистент ре­жиссёра — гений, помощница режиссёра — гений, а режиссёр — вообще ге­ний. Словом, куда ни глянь — одни гении. Я встал на место оператора, за ка­меру, посмотрел, что и как. Изучил, как записывается звук. Поработал на монтаже, попробовал сам склеивать плёнку. Короче говоря, прошёл все эта­пы. Теперь я знал, что и как делается и примерный уровень мастерства каж­дого “гения”. Поэтому в полушутливом тоне заявил: я за