– Другого дивана нет, – злобно отвечает он и обращается к жене: – Дай чистую пеленку.

– Пеленку? – Девушка оборачивается и ест меня глазами.

– Извините, что так поздно, – зачем-то говорю я этой сопливке, не удостоившей меня даже кивком. Я ей не нравлюсь. Это классовое.

– Пеленку? – повторяет она ехидно. – А ты постирал?

– Я зарабатываю деньги, – отвечает он дрожащим голосом, потому что ему очень хочется дать ей в зубы, но при мне неудобно.

– Деньги он зарабатывает! За тысячу рублей в пизду лазиет! – говорит она и всхлипывает.

– Пожалуй, я пойду, – говорю я, потому что кредит моего самообладания исчерпан.

– Нет! – хором кричат они и кидаются к вороху детского белья. В результате я ложусь на расстеленные ползунки, девушка садится спиной ко мне и лицом к «видику», в котором уже сгорел дом и двое на пляже занимаются любовью.

– Вы извините, она так устает. Одна с ребенком и еще соседи, – лепечет он, пробираясь в мои внутренности.

– Да-да, я понимаю, – устало отвечаю я. На экране пара почти в той же позе, что и мы, только с противоположной задачей.

– Ну, скоро там? – дернув плечом, спрашивает хозяйка. И я ловлю себя на том, что, несмотря на феминистскую концепцию мира, буду не сильно огорчена, если молодой человек даст своей жене в зубы прямо сейчас.

Просыпается ребенок и вопит голодным голосом. Слава богу, я уже отсчитываю деньги тут же, на швейной машине. Пока девушка греет смесь, молодой человек носит ребенка по комнате, на экране начинается стрельба, кошка царапает видавшие виды обои, а соседи яростно затягивают «По диким степям Забайкалья…».

– Я провожу. Здесь опасно одной ночью, – настаивает он. И мы долго бредем по гололеду к метро, потому что ни одной машины. И он рассказывает биографию, хотя она и так написана на его усталом лице. И даже нулевой процент действия магнитофорного колпачка оправдывает его желание растить ребенка в будущей отдельной квартире.

А на следующий день приходит тот, с рукописями. Он бродит по квартире с подростковым любопытством, всюду заглядывает, разливает банку пива на диване, тискает собаку, обсуждает с моей приятельницей парижскую тусовку. Мы нарочито не разговариваем друг с другом, потому что роли еще не разобраны. И вроде бы ничего еще нет, кроме нескольких неаккуратных взглядов так глубоко в глаза, что после этого трудно достроить до конца фразу… И вкус необратимости… Даже если он улетает сегодня ночью. Впрочем, он страшно застенчив, и парижские бордели, которые он, как всякий русский писатель, изучал прилежней, чем парижские музеи, тут ничего не изменили. Да, собственно, что они могут изменить? Это только Эллочка-людоедка полагала, что где-то есть немыслимый разврат. Он уходит, веселый и прыгучий, как фигурка из мультфильма. Он уходит, потому что я выталкиваю его провожать приятельницу, чему они, развращенные европейским феминизмом, сопротивляются, как черт ладану. Он уходит, потому что я инстинктивно притормаживаю сюжет, в котором мы летим навстречу друг другу с болезненным азартом людей, изголодавшихся по пониманию.

И я вспоминаю трогательную дискуссию на все том же фестивале. Речь идет о книге француженки, получившей Нобелевскую премию, в которой, кроме прочего, обсуждается традиционная для чернокожих мусульманок операция по иссечению клитора у девочек.

– Этого не может быть! Какая жестокость! – потрясенно кричит молоденькая журналистка.

– Видите ли, – говорит он, тряхнув длинными волосами, – негритянская женщина – это стихия. Мужчина не может ни удовлетворить, ни поработить ее. Чтобы она была удобна и управляема, ее можно только изуродовать, лишив возможности получать наслаждение. Это самый простой выход. Многие девочки истекают после этого кровью.

– Какой ужас! – лепечет журналистка.

– Но ведь мусульманским и иудейским мужчинам тоже обрезают крайнюю плоть, и это никому не кажется варварством, – вступает соавтор моей беременности, еще стоящий подле меня в чине возлюбленного. Я молчу, хотя плохо себе представляю, как обрезание рубцуется в психике ребенка: чужой дядька страшной железякой отдирает от тебя кусок!

– Эта акция менее зомбирующего характера, – отвечает тот. – Дело в самой посылке – отнять ощущения у женщины. Отнять у нее право быть субъектом любви, сделать ее только объектом потребления, – говорит тот.

– Но если думать о детях, то, наверное, излишне чувственная мать – не самая лучшая мать в мире, – предполагает соавтор.

– А кто сказал, что инстинкт материнства и чувственность питаются из разных источников и должны быть противопоставлены друг другу? – спрашивает тот. – И кто сказал, что рабыня может воспитать свободного человека? Нормальный человек инстинктивно должен быть на стороне дискриминированного. Не дискуссионно, а инстинктивно. —

Золотые искры пляшут вокруг его зрачков, и он говорит мне: – Вы мало похожи на радикальную феминистку.

– Я надеюсь, – отвечаю я нежнейшим из голосов. – А радикальные, они смешнее любых мужиков.

– Я тебя не понимаю, ты же неглупый человек, зачем тебе мужчины? – возмущалась красавица Катрин из Чикаго на некой конференции. – Они вполне годятся для эротики, но строить с ними человеческие отношения – утопия. За эмоциональные отношения с ними женщина платит слишком дорого. Практически все лесбиянки – жертвы мужских обид.

– А гомосексуалисты?

– Гомосексуалисты – существа более моральные, чем мужчины. Их система ценностей ближе к женской.

– И как ты себе представляешь идеальное общество? – провокационно спрашиваю я.

– Женское правительство, приоритеты детства, культуры и экологии над войной, технократией и жестокой государственностью. И как средство достижения этой цели – дискриминация мужчин, – с удовольствием прокалывает Катрин.

– Чисто женское правление и дискриминация мужчин? А как же права человека? – упираюсь я.

– Разве они люди? – хохочет красавица Катрин. В каждом деле есть свое общество «Память», но расплату за свои тезисы Катрин должна нести с теми, кто довел ее до этих тезисов. И мужчины оказываются не такими, как женщины, потому что они растут и социализируются с другой нравственной шкалой.

Оленихи, на которых экспериментировали обезболивание при родах, тут же бросали свое потомство. Женщина повязана с мирозданием болью и кровью, мужчина – только спермой. Чтобы чувствовать себя эмоционально полноценным, он изобретает бессмысленные поводы для боли и крови. Но они привязывают его к бессмыслице, а не к мирозданию. Трогательно глупый мужчина со своими вечными детскими кубиками…

…Я обнаруживаю себя у двери с глумливой надписью «Шейпинг». В большом зале под музыку терпеливо задирают ноги невостребованные женщины, а в маленьком кабинете испуганно лежат утыканные иголками востребованные, в коридоре те и другие обмениваются взорами, полными презрительного недоумения. Маленький бойкий восточный тип носится среди пяти кушеток, втыкая и покручивая очередные иглы. Я вхожу в кабинет последней, поэтому перед иглой в меня вонзаются 4 стона. Все перепуганное женское пушечное мясо, в рядах которого я состою, безмолвно розовеет среди простыней.