– Вы всегда так прямолинейны?

– Как вы сейчас предположили, работа моя, вероятно, тю-тю. Так чего мне молчать ягненком? Чего я этим добьюсь?

– Может статься, моей поддержки в спасении вашей карьеры.

Вот как. Неожиданно. И тогда Кэтлин спросила:

– Тогда, быть может, вы мне расскажете, чего бы вы хотели?

Мэтьюз обвел помещение тростью:

– Вы вообще когда последний раз здесь были?

Кэтлин призадумалась. С год назад, наверное. Прием в саду: один из сокурсников дослужился до звания бенчера[2], одного из немногих избранных в руководство Мидл-Темпла.

– Да уже давненько, – сказала она вслух.

– Мне неизменно нравится сюда приходить, – поделился Мэтьюз. – Это здание повидало столько истории. Само стало ее частью. Представить только: эти стены, потолок, весь этот интерьер в таком же вот виде лицезрели елизаветинскую эпоху. Елизавета Первая самолично его посещала, стояла на этом вот месте. Здесь прошла премьера шекспировской «Двенадцатой ночи». Меня это несказанно впечатляет. А вас?

– Зависит от того, оставите ли вы за мной работу.

– Мисс Ричардс, происходит нечто экстраординарное, – улыбнулся Мэтьюз и при виде непроницаемости лица Кэтрин произнес: – Позвольте рассказать вам одну историю…

* * *

Принц Генри вошел в залу частных аудиенций Ричмонд-палас. Из Вестминстера его сюда вызвал отец, король Генрих VII, велев явиться тотчас. Учитывая, какие непростые отношения сложились у них за семь лет, истекших после смерти брата Артура, а сам Генри стал наследником престола, просьба отца звучала, можно сказать, заурядно. Вызовы во дворец следовали один за другим – в основном для нравоучений, а иной раз и для внушения розгами (через мальчиков для битья). Отец жаждал убедиться, что королевству в руках его второго сына уготована благая участь.

Король возлежал на ало-золотом ложе среди всевозможных малых и больших валиков и подушек. С трех сторон ложе с балдахином окружали почтительно склонившие тонзуры клирики, лекари и придворные. Вид был откровенно прискорбный. О прежних отцовых недугах сын знал. Сначала воспаление горла, затем ревматическая лихорадка, хроническая усталость, потеря аппетита – и флегма, переходящая в приступы черной меланхолии. Но об этой последней напасти Генри не поставили в известность, а она, судя по всему, была самой губительной.

У витых столбиков ложа, в изножье, стоял исповедник, который в данную минуту совершал соборование: умащивал босые стопы короля елеем. К устам отца поднесено было распятие, которое тот равнодушно облобызал, а затем послышался зловещий шелест его голоса, столько раз пыткой звучавший в его мозгу:

– Взываю к Господу нашему, во всей его силе и могуществе, о смерти милостивой.

Генри недвижно смотрел на коварного, расчетливого лукавца, что правил Англией двадцать три года. Свою корону Генрих VII не унаследовал; он ее захватил, сразив презренного Ричарда III в битве на Босвортском поле, и, разом покончив тогда с Йорками и Ланкастерами, основал новую династию. Тюдоров.

Вялым взмахом кисти отец велел сыну приблизиться.

– Смерть – враг, от которого не откупиться ни золотом, ни посулами. Деньги и людская изворотливость пред ним есть пустой звук. И вот он наконец явился ко мне на порог…

Что сказать, Генри не знал. Опыт подсказывал: лучше молчать. Он был вторым сыном, герцогом Йоркским, и на трон претендовать никоим образом не мог. Эта обязанность отводилась его старшему брату Артуру, уже само звучное имя которого служило укреплению претензий Тюдоров на английский трон. Все привилегии и прерогативы давались Артуру, включая женитьбу на великолепной Екатерине Арагонской – часть договора с Испанией об укреплении крепнущих позиций Англии в Европе. Но Артур, которому на тот момент едва исполнилось шестнадцать, внезапно скончался, не прожив в браке и пяти месяцев. А за истекшие с той поры семь лет многое, ох многое изменилось…

Умер папа Александр Борджиа. Пий III на престоле Святого Петра продержался всего двадцать шесть дней. Наместником Сына Божьего был избран Юлий II, похвалявшийся, что Священной коллегией кардиналов владеет как своими пятью пальцами. Этот человек прислушался к доводам рассудка и наутро после Рождества 1503 года, по просьбе Генриха VII, издал буллу, допускающую кровосмесительный по сути брак Екатерины Арагонской с братом своего почившего супруга.

Так сын Генриха VII и Екатерина Арагонская оказались помолвлены, а затем и обручены.

Но брак не заладился.

Между тем английский король, лежащий сейчас на смертном одре, использовал его как возможность лишний раз поторговаться с Испанией и Священной Римской империей: вдруг получится урвать еще что-нибудь.

– Нам надо поговорить, – натужно просипел отец. – Твоя мать, с которой я скоро увижусь, тебя чтила.

О, кто бы знал, как принц Генри благоговел перед Елизаветой Йоркской! Поскольку из сыновей он был вторым (и в силу этого как бы второстепенным), он рос фактически при ней. От нее он учился читать, писать, думать. Утонченная нежная красавица, Елизавета умерла шесть лет назад, не протянув и года после кончины своего старшего, Артура. Генри частенько размышлял, есть ли на свете еще хоть одна женщина, которая не то что сравнится, а хотя бы приблизится к ней по совершенству.

– Я любил твою мать больше всех на этом свете, – скрипел голос отца. – Многие этому не поверят. Но это правда.

Генри всегда держал ухо востро. Он прислушивался ко всему, что происходило и произносилось вокруг, и понимал, что отец его – черствый, несгибаемый, болезненно подозрительный, жестокосердный, с тяжелой рукой – не пользуется любовью ни у знати, ни у простонародья. Англию он считал своей, поскольку один захватил ее на поле битвы. Подданные были ему должны. Он обложил страну налогами и податями, стяжал колоссальные доходы со своих доменов и угодий. Многое прирастил и от маноров тех, кто на первых порах ему противостоял. Толк в вымогательстве Генрих VII знал; знал и выгоду, которую можно извлечь, даруя те или иные привилегии и послабления некоторым из своих приближенных (они знали, кому и чем обязаны).

– Мы христиане, сын мой, и совесть наша должна быть чиста не менее, чем у самого Отца Небесного. Помни это.

Опять наставления? Генри было восемнадцать, и смотрелся он уже мужчиной по всем статьям – высокий, крепко сложенный, плечист и широк в груди – сколько уж можно его поучать, тем более прилюдно? Он приобщен был к наукам, слагал стихи, музицировал. Знал, кого избрать себе в наперсники и как их использовать, и окружали его сплошь люди недюжинного ума. Не чурался он и удовольствий, но обязанности свои ставил превыше всего. И, что крайне важно, не боялся ошибок и промахов.

Когда-то он думал стать священником.