— Гвидо, я, конечно, не тешу себя надеждой, что ты мне поверишь, но твоя жена никогда в жизни не сказала о тебе ничего дурного — ни мне, ни кому бы то ни было другому.

— Тогда откуда эта уверенность, что она несчастна? — спросил Брунетти с плохо скрываемым раздражением.

Граф рассеянно взял кусочек хлеба, лежавший на краю тарелки, и принялся крошить его между пальцами.

— Когда родилась Паола, Донателле пришлось очень худо, после родов она долго болела, так что все хлопоты, связанные с появлением дочки, легли на мои плечи. — Увидев удивление, отразившееся в глазах Брунетти, граф от души рассмеялся. — Знаю, знаю. Скажешь, невозможно представить, как я кормлю ребенка из бутылочки или меняю ему подгузники. Но именно этим мне пришлось заниматься в течение первых месяцев ее жизни; так что к тому моменту, когда Донателлу выписали из больницы, это уже вошло в привычку, и я продолжал ухаживать за дочкой. Если ты в течение года меняешь ребенку подгузники, кормишь его кашкой, поешь ему колыбельные, чтобы он уснул, то поневоле начинаешь чувствовать, когда он счастлив, а когда нет. — Брунетти хотел было возразить, но граф его опередил: — И не имеет значения, сколько твоему ребенку: четыре месяца или сорок лет, и что послужило причиной его страданий, кишечные колики или неудачный брак. Думаю, ты прекрасно об этом знаешь. А сейчас я чувствую, что моя дочь несчастна.

Брунетти знал, что все его попытки оправдаться или доказать свою невиновность будут совершенно напрасными. Он тоже в свое время менял подгузники, проводил бессонные ночи у кроваток детей, укачивая их, чтобы они уснули, читая им книжки, утешая их, когда они плакали… Он свято верил в то, что именно эти ночи дали ему реальный шанс познать собственных детей, развили в нем то чувство, которое, по словам графа, позволяет безошибочно угадывать, когда твое дитя счастливо, а когда несчастно.

— Я просто не представляю себе, как по-другому относиться к тому, что я делаю, — откровенно признался он без тени прежней враждебности.

Будто бы не расслышав его, граф вдруг спросил:

— Послушай, я давно собирался тебя спросить: почему это для тебя так важно?

— Почему это для меня так важно? Поймать преступника? Арестовать человека, который совершил преступление?

Граф нетерпеливо махнул рукой:

— А, брось ты, я вовсе не думаю, что именно это тебя волнует в первую очередь. Почему ты с таким упорством добиваешься торжества справедливости?

Валерия выбрала неподходящий момент, чтобы предложить десерт. Обоим сейчас было не до сладкого. Заказав две порции граппы, граф обернулся к Брунетти, весь обратившись в слух.

— Вы ведь читали древнегреческих философов, не так ли? — спросил Брунетти.

— Ну да, читал. Некоторых.

— А Крития?

— Да, но так давно, что едва ли помню, о чем он писал. Так что же?

Снова появилась Валерия и, поставив две рюмки с водкой на стол, молча удалилась.

Брунетти взял рюмку и сделал маленький глоток.

— Не ручаюсь за точность цитаты, но, мне кажется, где-то он пишет о том, что государственные законы регулируют лишь преступления против общества; и поэтому нам нужна религия, чтобы мы верили в торжество правосудия если не на земле, то хотя бы на небесах. — Он замолчал и отхлебнул еще один глоток. — Но сейчас мы перестали верить в Бога, не правда ли? — Граф согласно кивнул, и Брунетти продолжал: — Так что вполне возможно, что я именно этого и пытаюсь добиться. Я об этом никому не говорил и никогда по-настоящему об этом не задумывался. Но если представить, что Бога нет, а значит, нет и Высшего Суда, тогда получается, что именно я должен побеспокоиться о том, чтобы справедливость восторжествовала здесь, на земле, а виновные понесли наказание за свои грехи.

— Что ты хочешь этим сказать — «за свои грехи»? Что-то связанное с моралью, да?

— Именно так. Когда кто-то дает другому дурной совет, чтобы впоследствии извлечь из этого собственную выгоду; говорит неправду; выдает чужие секреты.

— Но ведь далеко не все из того, что ты перечислил, является противозаконным.

Брунетти покачал головой.

— Я совсем не то хотел сказать. Просто это первое, что пришло мне в голову. — Брунетти собрался с мыслями. — Может, у политиков найдутся более убедительные примеры: передача конфиденциальной информации третьим лицам, принятие решений государственной важности на основе собственных интересов, кумовство, протекционизм… Ну и так далее.

— Словом, обычные дела в итальянской политике? — перебил его граф.

Брунетти кивнул. Он вдруг почувствовал, что ужасно устал.

— Но ведь никто не давал тебе права решать, кто прав, а кто виноват, а тем более судить и карать, — настаивал граф.

— Разумеется. Я только пытаюсь объяснить, что порой прихожу в отчаяние от осознания собственного бессилия; оттого, что не могу найти того, кто несет ответственность за то зло, что творится вокруг; и не только за то, что вписывается в рамки закона, но и за то, что бесчеловечно с точки зрения морали. Или начинаю думать о том, что такое закон, а что — мораль, и в результате прихожу к выводу, что и то, и другое неправильно.

— А между тем твоя жена страдает. Что возвращает нас к исходной точке нашего разговора. — Граф перегнулся через стол и накрыл своей ладонью руку Брунетти. — Сожалею, что обидел тебя, но она моя единственная дочь и всегда ею останется, так что я просто не мог не сказать этого тебе. Прежде чем она сделала это сама.

— Не знаю, смогу ли сказать вам за это спасибо, — признался Брунетти.

— Не имеет значения. Все, что меня волнует, это ее счастье. — Граф замолчал, обдумывая следующую фразу. — И твое, хотя ты вряд ли мне поверишь, Гвидо.

Брунетти кивнул, чувствуя, что у него вдруг перехватило горло. Увидев это, граф махнул рукой Валерии, дав ей понять, что пора выписать счет. Обернувшись к Брунетти, он спросил его как ни в чем не бывало:

— Ну как, понравилось тебе угощение?

— Еще бы, — в тон ему ответил Брунетти. — Ваш знакомый может гордиться своей дочерью. А вы своей.

— Я так и делаю, — просто ответил граф. Он замолчал, а затем взглянул на зятя. — И, хотя у меня опять же нет никаких оснований полагать, что ты мне поверишь, я горжусь тем, что у меня такой зять.

— Спасибо… Я и не знал… — Брунетти почему-то казалось, что он не сможет подобрать подходящих слов, но они вырвались у него сами собой.

— А вот и неправда. Думаю, ты прекрасно об этом знал.

Когда Брунетти вернулся в квестуру, был уже четвертый час. Не успел он войти, как из кабинета, расположенного у входа, появился Пучетти; однако без пальто, которого, похоже, не было и в кабинете.

— Что, его таки стянул один из твоих албанцев? — улыбнулся Брунетти, кивая в сторону Иностранного отдела, перед дверью которого уже не толпилась очередь эмигрантов, поскольку отдел работал только до половины первого.