все деньги уже потрачены. Однако это поощрение! И какой государь столь богат, чтобы его щедроты могли заменить это поощрение?!» (Д., с. 64). Таким образом, хотя обычный порядок вещей не изменился и щедрые правители по-прежнему благоволят к писателям и оказывают им покровительство и помощь, появилась новая потребность: утвердить право автора на справедливое вознаграждение за литературный труд.

Но для того, чтобы такое право было признано, необходимо твердо установить, что рукопись является собственностью автора. Поэтому Дидро старается доказать, что автор — законный владелец рукописи, выводя законность его прав из законности уступки: ведь продать можно только свою собственность. Он связывает возможность для автора добиться справедливого вознаграждения с существованием законов, «которые обеспечивают покупателю право беспрепятственно и бессрочно владеть произведениями, которые он приобретает» (Д., с. 64). В этом причина и того, что Дидро неожиданно встает на защиту издательских привилегий, и того, что он отстаивает интересы парижских издателей (которые, впрочем, не испытывают к нему ни малейшей благодарности). При старой системе книгопечатания автор мог обрести финансовую независимость только в том случае, если право издателя публиковать его произведения было монопольным: «Отмените эти законы. Сделайте так, чтобы право собственности покупателя [рукописи] стало непрочным; и эта неуместная мера в какой-то степени обернется против автора. Велик ли будет мой барыш, особенно если имя мое еще почти никому не известно, коль скоро издатель будет бояться, что конкурент, не желая испытывать мой талант, не желая рисковать и вкладывать деньги в первое издание, не желая платить мне гонорар, просто подождет шесть лет, а то и меньше, и получит право сколько угодно пользоваться его приобретением и издавать мой труд без лишних трат и риска» — «шесть лет» даны здесь как срок, на который обычно давалась привилегия и по истечении которого ее нужно было возобновлять (Д., с. 64).

Налицо два явных признака «профессионализации» авторов, которую отмечает Дидро. С одной стороны, число тех, кто, по данным переписи, не имеет ни положения в обществе, ни места, приносящего доход, в течение века возрастает: согласно картотеке д’Эмери с 1748-го по 1753 год это 101 из 434 писателей (т.е. 23%), а по данным «Литературной Франции» за 1784 год это 1426 из 2819 авторов (т.е. 50%). Весьма вероятно, что многие из этих авторов, не имеющих ни профессии, ни синекуры, пытаются худо-бедно прокормиться своим пером. Именно из их рядов набираются сотрудники для крупных книжных предприятий, число которых растет во второй половине столетия (энциклопедии, словари, «библиотеки», «кабинеты», антологии, переводы и т.п.), а также памфлетисты, которые печатают за границей пасквили, пышущие ненавистью к правительству, знати, двору, королевской семье и самому королю.

Вольтер свирепо обрушится на «жалкое племя, которое пишет для того, чтобы жить». Не имея ни профессии, ни положения в обществе, «этот литературный сброд» связан по рукам и ногам требованиями книготорговцев: «Сотня авторов перепевает чужие мысли, чтобы заработать себе на хлеб, а два десятка газетных писак делают извлечения, кропают критику, апологию, сатиру на эти перепевы, чтобы тоже не остаться без куска хлеба, потому что не владеют никаким ремеслом». Зарабатывать на жизнь пером — или пытаться это делать — недостойно истинного писателя, это удел людей безродных, низких и бесталанных: «эти жалкие людишки разбиваются на две-три стайки и рыщут, словно бродячие монахи, но, поскольку они не связаны никакими обетами, их сообщество недолговечно; они предают друг друга, как священники, которые борются за бенефиций, хотя у этих бедолаг нет на него никакой надежды. И это называется авторы! Беда этих людей в том, что их отцы не обучили их никакому делу: это большой изъян при нынешнем положении вещей. Всякий простолюдин, который может научить своего сына полезному ремеслу и не делает этого, заслуживает наказания. Сын человека, заимствующего чужие идеи, в семнадцать лет становится лицемером. В двадцать четыре его изгоняют из общества за разнузданность нравов. И вот он без куска хлеба: он становится газетным писакой; он кропает статейки и вызывает презрение и отвращение даже у самого литературного сброда. И это называется авторы!»{78}

С другой стороны, начиная с 1760 года, меняется сам принцип договоров с издателями. Раньше автор получал в награду энное количество экземпляров своего произведения, чтобы засвидетельствовать почтение своим покровителям (уже имеющимся или потенциальным), теперь же на смену прежнему принципу приходит принцип денежного вознаграждения, уплачиваемого издателем автору за рукопись. Конечно, гонорары сильно разнятся и зависят от жанра произведения и известности автора, но все они явно растут во второй половине столетия и могут достигать пяти—шести тысяч ливров. Больше всего повезло драматургам, потому что к отчислениям от сборов со спектаклей (вначале составлявшим одну девятую часть сборов, потом, после 1780 г., поднявшимся до одной седьмой за пятиактную пьесу) прибавляется дополнительное вознаграждение от продажи текста издателю{79}. Таким образом, внутри системы, где литературная деятельность зависима и возможна либо благодаря доходам от деятельности какого-либо иного рода, либо благодаря щедрости покровителя, начинают вырисовываться контуры литературного рынка, который устанавливает свою собственную иерархию ценностей и избавляет литераторов от зависимости{80}.

Эти перемены в положении автора способствуют появлению настоящего поля литературной деятельности, более или менее автономного по отношению к обществу, организованного по своим собственным законам, имеющего свою иерархию и свои цели. Надо сказать, что инстанции (впрочем, соперничающие между собой), где впервые происходит официальное признание литературных заслуг, появляются еще в XVII веке, в 1635—1695 годах: это салоны и академии, которые порывают с энциклопедической моделью гуманизма и отличают литератора от ученого; меценаты, которые перестают относиться к литераторам как заказчики к исполнителям и чтят их талант; публика, чья численность растет, что позволяет добиться успеха, не зависящего от одобрения ученых или двора, и сулит, по крайней мере для нескольких жанров, изрядные авторские гонорары{81}.

Но достаточно ли всех этих инстанций, чтобы обеспечить литературному полю автономию? Пожалуй, нет, причем по двум причинам. С одной стороны, различные формы официального признания литературы находятся в руках монархии и под ее жестким контролем — академическим признанием завладела Французская Академия, в меценатстве преобладают королевские вознаграждения. С другой стороны, устойчивое воздействие аристократической модели писателя, живущего в достатке благодаря своему положению, вкупе с логикой покровительства, препятствует образованию литературного рынка, способного обеспечить авторам финансовую независимость. Литературная жизнь эпохи классицизма оказывается непосредственно подчинена властям, политическим или общественным, которые ей неположны.

Некоторая автономия достигается только к середине XVIII столетия, когда конкурентная борьба среди издателей, обострившаяся в результате возросшего спроса французов на книги, и неслыханные амбиции авторов, желающих жить только литературным трудом, создают