Евтушенко: Белла была необычайно обаятельной. На нее оборачивались на улице, даже когда не знали, кто она такая. В ней была поразительная притягательная сила. Ну, и талант, конечно, большой. Очень, очень большой!

Вот вы знаете Беллу… Она же была похожа на какую-то экзотическую птицу. Правда же? Совсем как будто не отсюда. Она же писала сама про себя: «И всюду замечая удивление прохожих, наблюдающих меня…»

Помните у нее такие строки? Это правда. В ней что-то было необыкновенное. Сочетание кровей: татарской, итальянской… Ее некоторые упрекали в манерности, но это была манерность совершенно естественная. Она была добрейшим человеком и, между прочим, смелейшим. Если ей и не по характеру ее художественного дарования было писать так называемые гражданские стихи, то ее хрупкая ручка подписала вообще все письма, которые только можно было подписать, чтоб заступиться за кого-то. Ведь она же была единственной, кто не побоялся приехать к Сахарову туда[21], в ссылку! Мало того! Как она это сделала! Она приехала в огромной парижской шляпе, которая даже не помещалась в такси, с огромным букетом хризантем – и раздвинула топтунов, которые сидели в прихожей. Они же никого не пропускали к Сахарову. Мне Андрей Дмитриевич рассказывал, как это было. Она просто их вежливо раздвинула хризантемами, этих людей, и они ничего не могли сделать! Вот у нее это было. Она была совершенно удивительная.

Я сделал очень большую ошибку, просто огромную ошибку в своей жизни. Мы ждали ребенка – а сами еще были детьми. Знаете, я даже как-то не понял. И не то чтобы я заставлял ее, чтоб у нас не было ребенка, нет… А потом мне стало страшно, когда врач сказал, что у нее наверняка не будет больше детей. Это было Божье наказание мне. После я узнал, что она взяла приемную дочку. Но когда у нее получился свой кровный ребенок… Вы знаете, хоть я не ритуальный верующий, но я так благодарил, так благодарил Бога за то, что он снял с моей души такой грех! Потому что ничего нет лучше ребенка любви. Они совсем другие бывают, эти дети. А я эгоистичный был. Я уезжал от нее…

Волков: В ваших воспоминаниях о Белле вы всегда подчеркиваете, что, когда вы были мужем и женой, она практически не пила.

Евтушенко: Она любила две вообще не совмещающиеся, не совпадающие вещи. Она любила пиво и пирожные. Она в то время немножко была полненькая, и у нас проходили на эту тему споры. У нее были хоронушки всегда где-то за шкафчиком, и, когда мы ссорились с ней, она вытаскивала пирожные и бутылку пива, ела эти пирожные и так на меня смотрела… О, какая это прелесть была!

Волков: Кто ж ее научил пить по-серьезному?

Евтушенко: А потому что я уехал тогда. Она хотела со мной поехать в Сибирь, а я ее не взял. Это эгоизм был мальчишеский, но вообще-то трудная была поездка, Белла как-то не монтировалась с Сибирью. Я и на Камчатке тогда побывал, и на Дальнем Востоке… Долгая была поездка.

Волков: Это какой год был?

Евтушенко: Пятьдесят седьмой, по-моему. И, когда я приехал домой, она вдруг поставила коньяк на стол и закурила. Она никогда не курила! И я почувствовал, что она какая-то другая. Она попала во вгиковскую компанию, там были разные люди. Может быть, талантливые в своей профессии, но совсем-совсем другие.

Сейчас это трудно представить, но когда Белла появилась в Литературном институте, она стала моментально старостой курса.

Волков: Ну, у нее же семья высокоидейная была.

Евтушенко: Да дело не в семье! Ее мама была просто запуганный человек, она и в КГБ-то попала[22], потому что боялась отказаться, боялась, что посадят, если не согласится. И никогда она ни о каких высоких идеях с нами не разговаривала. Просто боялась за дочку, всего боялась на свете просто! А в Белле этого не было. Белла была такая идейная…

Волков: …сама по себе.

Евтушенко: Беллажила прямо рядом с ЦК. Маленький переулочек от Старой площади, старый дом. Там старые большевики, наверное, когда-то жили, в том числе и кто-то из семьи Стопани, наверное, Беллины предки. И вот мы были у нее. Там был первый курс, следующий после меня – пятьдесят третий уже год, я поступил в 1952-м, она – в 1953-м. И я никогда не забуду, как она гордо так вскинула свою головку и говорит: «Революция тяжело больна! Революции нужно помочь!» А Юнна Мориц, которая ее ревновала по разным причинам…

Волков: …по внешним и по внутренним…

Евтушенко: Юнна Мориц сказала: «Революция сдохла! И труп ее смердит!» От чего все мы замерли. Вот такие были у нас разговоры, вот такие перепады были. А Белла была еще идеалистка, идеалистка-социалистка. Это всё по-детски было, но совершенно искренне. И совершенно искренне она поехала на целину потом. Ее никто не заставлял.

Волков: И долго она там пробыла?

Евтушенко: Лето.

Волков: Давайте вернемся к началу ваших отношений с Ахмадулиной. Расскажите, как вы ездили первый раз с ней на море.

Евтушенко: Это было волшебно, смешно и волшебно. Я был счастлив, когда мы поехали с Беллой в Сухуми. Абхазский поэт Леша Ласурия – он привозил нам хорошую абхазскую «Изабеллу» – дал нам ключи от пустой квартиры. И мы улеглись спать. И ночью что-то такое по нам стало ползать. Мы включили свет – и увидели, что прозрачные от голода клопы надвигаются на нас со стен! Я облеплен! И Беллочка, чýдная совершенно, облеплена тоже! Но женщин в таких случаях спасает находчивость. И Белла – вот, понимаете, райская птица и всё такое – а сразу позвонила соседу Ласурии, достала какой-то керосин, тряпку, стала протирать всё. А я… я был в самом позорном виде. Сидел голый на столе и плакал. Просто плакал от унижения!

Волков: А она в это время единолично справлялась с клопами?

Евтушенко: Трудно представить такое?

Волков: Да вот пытаюсь! Она была в халатике? Или без?

Евтушенко: Ну я уж не помню. Не до этого было.

Потом мы поехали в Тбилиси. Это была, конечно, сказка. Мы переводили тогда вместе. Я перевел книжку Мухрана Мачавариани, часть стихов перевела Белла. Где, кто, что переводил, трудно сейчас разобраться.

Волков: Я как раз об этом хотел спросить. Ахмадулина как поэт в значительной степени сформировалась ведь под вашим влиянием?

Евтушенко: В какой-то степени да. Был такой период. Но мы любили друг друга… Ну, в общем, рифмы, конечно, ассонансные – никто их так не разрабатывал, я начал первый. Эту рифму до сих пор называют «евтушенковская», хотя она, конечно, мне не принадлежит, она уже была все-таки. Это всё от фольклора!