– А что зря гоношиться? – пожал он плечами. – Пойми, это феино отродье. Они думают иначе, чем люди. Они никого не любят, кроме себя самих, а если вдруг полюбят, то… избави Создатель человека от их милости пуще, чем от их ненависти! – Рыжий вздохнул. – Сестра твоя, ты сама, Эмилия – вы для Рикардо просто сосуды, из которых он может извлечь ключ, не более того.

– Мне уже хочется прокрасться во дворец, задушить племянницу, прирезать сестру и самой прыгнуть с маяка в море, – пробормотала я. – Чтобы эта тварь уж точно никогда отсюда не выбралась и сдохла здесь рано или поздно…

– Оставь этот план на самый крайний случай, – посоветовал он совершенно серьезно. – Но это уж если никакого другого выхода не останется… А пока подожди. Есть еще шанс добраться до самого Рикардо, и надо его использовать. А теперь ложись и вздремни. Дождь надолго зарядил… А меня не бойся. – Рыжий посмотрел на огонь, отчего в его темных глазах заплясали языки пламени, и добавил негромко: – У меня к феям свои счеты.

– Твой предок?..

– Не только, – коротко ответил он и умолк. Потом сказал: – Спи, хозяйка. Дождь смывает не только следы, но еще и тревоги, и печали.

– Я люблю спать под звуки дождя, – невольно улыбнулась я. – Как когда-то в охотничьем шатре, когда капли барабанят по парусине, а внутри сухо и собаки ложатся в ногах, чтобы греться самим и греть хозяев… И лошади фыркают снаружи, пахнет дымом, а…

– А утром пахнет свежо и остро, – негромко подхватил он. – Мокрой травой и сосновой смолой, лесной прелью и остывшим пеплом костра – горьковато так, да? И псиной несет, куда ж без того!

Я снова улыбнулась и попыталась представить, что я не в пещере теперь, а в том самом шатре, на меховой постели, и мои охотничьи псы, подаренные отцом, свернулись большими мохнатыми клубками по бокам и иногда поскуливают во сне, переживая заново сегодняшнюю охоту… А Тви бродит снаружи (она не признавала привязи, но и без нее не отходила от меня ни на шаг, сторожила лучше иной собаки), позвякивая недоуздком и шумно вздыхая, щиплет сочную траву. А у костра мужчины пьют вино, закусывают добытой за день дичью да рассказывают охотничьи байки, вкусно пахнет жареным мясом и дымом… Меня-то по малолетству сослали спать, служанка давно сопит с присвистом, а у меня не закрываются глаза. И не закроются, пока Саннежи не пройдет за тонкой стеной шатра и не скажет: «Доброй ночи!» Его одного Тви подпускала так близко, его да еще моего отца, а прочих мужчин могла и покусать, и угостить копытом…

Я сама не заметила, как уснула, а наутро проснулась от знакомого запаха: пахло дымом костра, конским потом и немного мокрой псиной, а еще хвойным лесом – сквозняк доносил снаружи этот запах, – грибами и глубокой осенью.

Оказалось, я лежу на сложенных попонах, прижавшись к бродяге, а он обнимает меня, вовсе не из низменных побуждений, а лишь чтобы согреть: костер давал не так уж много тепла, а накинутые сверху плащи от промозглого холода не спасали, потому как сами не успели просохнуть и грели из рук вон плохо.

Привстав, я вгляделась в лицо крепко спящего Рыжего: так спят люди, уверенные в том, что они в безопасности. Дыхание его было ровным, он даже едва заметно улыбался чему-то во сне… В полумраке пещеры сложно было разглядеть его получше, а жаль! Я ведь ни разу не видела его на дневном свету, только ночью, или в сумерках, или в отблесках костра.

– Проснулась? – спросил он, открыв глаза, будто и не спал вовсе, и сел, потягиваясь. – Спина болит, чтоб ее… Мало верховой прогулки, так еще эти камни клятые! Будто палками побили, честное слово… Что смеешься?

– Дряхлеешь, видно, – ответила я, роясь во вьюках. – Отец мой тоже говорил, что в юности мог спать на голых камнях и есть что попало, а как стал постарше, так после ночевки в походном шатре жаловался вот в точности как ты. И камни-то твердые, и лапник колючий, и одеяла сырые, и дует отовсюду, и холодно…

– Я еще не настолько стар, – фыркнул Рыжий, приглаживая лохмы. – Здесь понизу не дует и довольно-таки сухо. Но камни твердые, это уж точно! Пойду гляну, что там снаружи, да лошадей обихожу. Ты поешь пока, я потом перекушу.

Есть мне вовсе не хотелось, да и наружу выйти требовалось, так что я подождала немного и последовала за Рыжим. Он уже вернулся, судя по покрытой мелкими каплями воды шевелюре, и теперь задавал корм лошадям: заводных он навьючил изрядно, явно с запасом. И то, где теперь разживешься овсом? А на одном подножном корму они долго не протянут, это не Тви, которая умела добывать мороженую траву из-под снежного наста и могла грызть кору за неимением лучшего.

Тван тоже мог, уверена, хоть он и вырос в королевской конюшне. Просто Саннежи, помню, велел мне выгнать полугодовалого жеребенка вместе с матерью подальше в поле и посмотреть, как он справится и чему у нее научится. Всю осень и часть зимы они прожили на дальнем пастбище, близко к лесу, никто их не кормил – я запретила, – но они, считай, и не отощали вовсе…

– О чем задумалась, хозяйка? – спросил Рыжий, когда я принялась гладить Твана по белой проточине на лбу.

– Странно немного, – ответила я, помолчав. – Я столько лет не вспоминала Саннежи, а стоило поговорить с тобой… На что ни взгляну, о чем ни подумаю, так он перед глазами как живой!

– Ты просто запретила себе думать о нем, – серьезно сказал он. – Так бывает. Когда очень больно, человек, чтобы не сойти с ума, выстраивает у себя внутри крепостную стену и прячет за ней все, что связано с причиняющим боль, и не важно, была ли это смерть близкого человека, какое-то другое несчастье… А когда проходит время, стена начинает разрушаться. То один камень выпадет, то другой, и ты уже можешь понемножку вспоминать о былом, но не выть от горя и не разбивать голову об эту стену. Ведь так? – Рыжий повернулся ко мне. – Ты и о той роковой охоте ничего не помнишь, верно? То есть думаешь, что не помнишь…

«Жанна, стой, я сам!» – будто наяву прозвучал окрик Саннежи, и я вздрогнула.

«Погодите, госпожа, надо проверить…» – проговорил еще кто-то.

«Вот еще! Это моя добыча!» – ответил звонкий девичий голосок… мой собственный.

А потом раздался сдавленный вскрик, рычание, предсмертный взвизг, чьи-то вопли и яростный, полный боли и горя крик моего князя… В нем не было слов – не на кого было призывать кару Создателя, волка уже добили, а я сама была виновата, что сунулась так близко к добыче, не удостоверившись, что зверь действительно мертв…

– Вспомнила? – негромко спросил Рыжий, и я кивнула.

Да, верно, так все и было. Сквозь боль и страх я еще осознавала, что Саннежи несет меня на руках, а сам плачет навзрыд, не в силах ничем мне помочь…

Правильно, это потом я придумала, что он приехал, узнав о случае на охоте, но нет – он тоже там был и все видел. И, должно быть, корил себя за то, что не успел остановить меня.

Вот уж верно сказал Рыжий – я больно ранила Саннежи, раз за разом, а он все мне прощал. Только где было глупой девчонке-подростку это понять? А мамы уже не стало, и некому было подсказать мне, как быть…