И тут мне вспомнились мои унылые мысли последнего времени, и заносчивые мысли тоже, и я понял, чего мне не хватало. Сегодня меня больше ничего не мучило, не расстраивало, не раздражало, слух мой снова полнился великой гармонией, и во мне снова ожила юношеская мечта о гармонии сфер. Я снова ходил, мыслил и дышал, повинуясь некой тайной мелодии, жизнь снова обрела смысл, и даль была окрашена золотом рассвета. Никто не заметил во мне этой перемены, никто не был со мною достаточно — близок. Только Тайзер, это дитя, весело толкнул меня в бок на репетиции в театре и сказал:

— Нынешней ночью вы хорошо спали, верно?

Я стал думать, чем бы мог доставить ему удовольствие, и во время следующего перерыва спросил:

— Тайзер, куда вы собираетесь этим летом?

Он смущенно засмеялся, покраснел, как невеста, которую спрашивают, когда свадьба, и ответил:

— Бог ты мой, да ведь до этого еще далеко! Но гляди те-ка, у меня уже припасены карты! — Он постучал по нагрудному карману. — На сей раз мы двинемся от Боденского озера: Рейнская долина, княжество Лихтенштейн, Кур, Альбула, Верхний Энгадин, Малойя, Бергель, озеро Комо. Обратного пути я пока не знаю.

Он снова вскинул на плечо скрипку и еще успел с хитрецой и восторгом взглянуть на меня своими серо-голубыми детскими глазами, которые, казалось, никогда не замечали грязи и горя этого мира. А я чувствовал себя по-братски сроднившимся с ним, и, подобно тому как он радовался своему большому, многонедельному пешему странствию, свободе и беззаботному общению с солнцем, воздухом и землей, так и я сызнова радовался всем путям моей жизни, лежавшим передо мной будто в лучах юного, новехонького солнца, путям, по которым я намеревался шагать с высоко поднятой головой, с ясными глазами и чистым сердцем.

Сегодня, когда я вспоминаю о том времени, все это уже лежит на расстоянии, на далекой заре жизни; но кое-что от тогдашнего света еще осталось на моих путях, пусть он сияет уже не так молодо и весело, и все же сегодня, как и тогда, мне служит утешением, поднимает дух в часы подавленности и сдувает пыль с моей души, когда я произношу про себя имя Гертруды и думаю о ней, думаю о том, как она тогда, в музыкальном зале своего отца, подошла ко мне, легко, как птица, и доверчиво, как друг.

И я опять пошел к Муоту, которого после тягостной исповеди красавицы Лотты старался по возможности избегать. Он это заметил, но, как я знал, был слишком горд и вместе с тем слишком равнодушен, чтобы стараться меня вернуть. И потому мы уже несколько месяцев не оставались с ним наедине. Теперь, когда я снова был исполнен веры в жизнь и добрых намерений, мне казалось необходимым прежде всего опять сойтись с заброшенным другом. Повод для этого давала мне новая песня, которую я написал, я решил посвятить эту песню ему. Она была похожа на песню о лавине, которая ему нравилась, а текст гласил:

Я у себя все свечи погасил,

И льется ночь в открытое окно.

Прошу, позвольте мне вам другом быть

Иль братом — все равно.

Мы оба мучимы одной тоской,

Мы сны-предчувствия гонцами шлем

И в отчем шепчемся дому

О времени былом.

Я переписал ноты набело и сделал надпись: «Посвящается моему другу Генриху Муоту».

С этой рукописью я пошел к нему в такое время, когда наверняка знал, что найду его дома. Действительно, навстречу мне неслось его пение, он расхаживал взад-вперед по роскошным комнатам своей квартиры и распевал. Меня он встретил сдержанно.

— Смотрите-ка, господин Кун! Я уж думал, вы больше никогда не придете.

— И все же я тут, — сказал я. — Как дела?

— Все так же. Это мило, что вы решились опять ко мне зайти.

— Да, в последнее время я вам изменил…

— И даже весьма заметно. Ну да я знаю почему.

— Не думаю.

— Знаю. Ведь к вам однажды заявилась Лотта, верно?

— Да, я не хотел об этом говорить.

— И не нужно. Итак, вы опять здесь.

— Я кое-что принес.

И я вручил ему ноты.

— О, новая песня! Отлично, а то я уж боялся, что вы завязнете в нудной струнной музыке. Да тут еще есть посвящение! Мне? Вы это серьезно?

Я удивился, что его это, по-видимому, так обрадовало, я ожидал скорее насмешек над посвящением.

— Конечно, меня это радует, — откровенно сказал он. — Меня всегда радует, когда порядочные люди воздают мне должное, а вы особенно. Ведь я втихомолку уже занес вас в список покойников.

— Вы ведете такие списки?

— О да, когда имеешь стольких друзей — или имел, как я… У меня есть превосходный каталог. Моралистов я всегда ценил выше других, а они-то все как раз и смываются. Среди шпаны друзей находишь ежедневно, а вот с идеалистами и с обыкновенными обывателями получается труднее, если у тебя подпорчена репутация. В настоящее время вы почти единственный. А насчет того, как дела, отвечу: что труднее всего достается, того больше всего и хочется. А у вас разве не так? Я всегда в первую очередь искал друзей, а ко мне пристают только женщины.

— В этом вы отчасти виноваты сами, господин Муот.

— Это почему?

— Вы со всеми людьми готовы обращаться так же, как обращаетесь с женщинами. С друзьями так не годится, потому они и убегают от вас. Вы эгоист.

— Слава Богу, да. Впрочем, и вы ничуть не меньше. Когда эта ужасная Лотта пожаловалась вам на свою обиду, вы ей нисколько не помогли. Даже не воспользовались случаем, чтобы наставить меня на путь истинный, за что я вам благодарен. Эта история внушала вам ужас, и вы решили в ней не участвовать.

— Ну, а теперь я вернулся. Вы правы, я должен был побеспокоиться о Лотте. Но в этих делах я не разбираюсь. Она сама меня высмеяла и сказала, что в любви я ничего не смыслю.

— Что ж, тогда покрепче держитесь за дружбу! Это тоже прекрасное поприще. А теперь садитесь за рояль и сыграйте аккомпанемент, мы попробуем разучить эту песню. Ах, помните еще ту вашу, первую? Ведь вы, кажется, тем временем стали знаменитостью?

— Не без того, но с вами мне никогда не сравняться.

— Чепуха. Вы композитор, творец, Господь Бог. Что вам слава? Это нашему брату приходится спешить, если хочешь чего-нибудь добиться. Мы, певцы и канатоходцы, похожи в этом на женщин, мы должны вынести свою шкурку на рынок, пока она красивая и блестящая. Слава — чем больше, тем лучше, — и деньги, и женщины, и шампанское! Фотографии в газетах, лавровые венки! Вот смотрите, если сегодня на меня нападет хандра или хворь, пусть это будет хоть маленькое воспаление легких, — все, завтра я конченый человек, и слава, и лавры, и вся суета поминай как звали.

— Ну, вам еще не скоро.

— Ах, знаете, в сущности, мне чертовски любопытно, как я буду стареть. Это все вранье, что пишут про молодость в газетах и книгах, страшное вранье! Прекраснейшее время жизни! Не зря же старые люди всегда производят на меня впечатление куда более довольных. Молодость — тяжелейшая пора жизни. Например, самоубийств в пожилом возрасте почти не бывает.