Я любил школу. Пахал как папа Карло. И преуспел во всех отношениях. У меня появились хорошие связи. Я играл кое с кем из лучших музыкантов в мире. Сочинял. Гастролировал. Я даже научился дирижировать и руководил оркестром на последнем курсе. И вот все оказалось разрушено. Испорчено. Я не понимал, чего достиг сам, а что было мне куплено.

«Я не нуждаюсь ни в чьем покровительстве, папа. Я хочу пробиться в жизни сам. Хочу сам все заслужить». – «Он всего лишь помог тебе поступить. Но учился ты сам. И сам заслужил свой диплом. А я заслужил каждую монету в этом пожертвовании Сэла». Мысль о том, что это отец заслужил плату за мое обучение, показалась мне еще хуже. Перед глазами всплыла окровавленная рука Джино – жуткий призрак из детства. Я работал в «Ла Вите» с 10 лет; не знаю, почему мне никогда не приходило на ум, что это лишь благодаря моей фамилии. Возможно, потому что я не делал больше, чем делали другие. В 10 лет я мыл посуду, в 12 убирал со столов, а с 15 играл на пианино, когда музыканты отлучались на перерыв. Я был рослым для своего возраста, и люди думали, что я старше. А те, кто был осведомлен лучше, лишнего не болтали. Вдобавок я не имел проблем с законом и не подсел на наркоту. Уж отец и Сэл об этом позаботились. Ребенком я видел больше женских сисек и ягодиц, чем следовало, но только со стороны. И уж точно не участвовал ни в каких оргиях. По крайней мере, в клубе.

Я бросил работать в «Ла Вите» в тот день, когда отец вышел на свободу. Прихватив с собой «подпорченный» диплом и задействовав все накопившиеся к тому моменту связи, я играл для всех и везде. Жил на чемоданах, строчил и распевал песни и стучался во все двери. Но звездой стать не хотел. Возможно, это и помогло мне завоевать людские сердца. Я не мечтал ни о Голливуде, ни о Бродвее. Мне не нравились ни собственный голос, ни отражение в зеркале. Мои мечты были куда скромнее и не отличались разнообразием. Я хотел музыки, а не хаоса в своей жизни. Я был счастлив на банкетке для фортепиано и не испытывал потребности стоять у микрофона. В индустрии кичливых самозванцев и когда-то блиставших, но растерявших былую славу артистов, наркоманов и нарциссов я выделялся талантом и надежностью. Точнее, безотказностью. И я никогда не козырял именем Сэла. Последние восемь лет я был просто Бенни Ламентом. А не сыном своего отца. И не племянником Сэла Витале. И я сделал себе имя исключительно на том, что умел и мог делать. Те, кто знал о связях моей семьи, помалкивали. Если эти связи и давали мне какие-то преимущества, то я о них не просил, и люди не ставили мне их в укор. Правда, кто-то растрепал об этом Берри Горди из «Мотаун Рекордз», но это был не я.

– Почему ты так печешься об Эстер Майн, па?

– Я уже тебе объяснил.

– Нет. На самом деле объяснения от тебя я так и не услышал.

– Бо Джонсон был мне другом, – произнес отец.

Он отодвинул от себя тарелку, как будто больше не мог съесть ни кусочка. Вот и весь его аппетит.

– Я повидался вчера с Энцо. Проходил мимо его спортзала, решил зайти и застал его там. У него на стене до сих пор висит твоя фотография. И фотография Бо Джонсона. Признаюсь, сходство с ним Эстер очевидно.

– А вот эти фото, я думаю, ты не видел. – Отец вытащил из внутреннего кармана пальто два снимка и положил их на стол между нами.

На одном из них были запечатлены отец и Бо Джонсон. Они стояли, приобняв друг друга за плечи и изображая кулачный бой свободными руками. На другой фотографии Джонсон был снят вместе с женщиной – настолько же изящной и белокожей, насколько темным и мощным был Бо. Она стояла рядом с ним – очень модная и элегантная: черное вечернее платье, перчатки, блестящие локоны и ослепительно сверкающие серьги.

– Черт, – прошептал я.

– Эстер – вылитая мать. Люди этого сразу не замечают, потому что Мод была белой, а Эстер нет. Но, раскрой они глаза пошире, они бы увидели сходство.

– Никогда не влюбляйся не в ту женщину, – пробормотал я.

– Что? – нахмурился отец.

– Ничего. Просто так Энцо сказал, – буркнул я; при взгляде на Бо Джонсона и Мод мне сделалось грустно. – Она действительно покончила с собой?

– Я не знаю. По слухам, да. Но она хранила множество людских секретов.

– А ее тайна кому-нибудь известна?

– Какая тайна?

– Кто-нибудь знает об Эстер?

– Я никому не говорил. Только тебе рассказал. Но, думаю, кое-кому об Эстер известно, – пожал плечами отец. – Только никто ничего не говорит. По крайней мере, мне.

– Семья не пыталась повесить смерть Мод на него? – указал я на Бо Джонсона.

– Они намекали, будто он виновен в том, что она умерла. Но не прямо. И никаких обвинений против него выдвинуто не было. Бо оказался прав насчет ребенка. Эстер была для Александеров обузой. Полагаю, они допускали, что ее забрал Бо, знали, что она его дочь. Или просто порадовались, что и Бо, и их внучка исчезли.

– Кто-то должен был знать правду о ребенке!

– Ее замяли. Люди, конечно, всякое болтали, но это были только домыслы. И в итоге все решили, что Мод Александер покончила с собой, а Бо Джонсон сбежал. И жизнь продолжила идти своим чередом. По ходу… никто в действительности не стремился докопаться до истины в этой истории.

– Даже Бо Джонсон?

– Бо был до смерти напуган. И бессилен что-либо предпринять.

– А Эстер знает, кто она? Я имею в виду… она называет ребят из своего бенда братьями.

– Я не в курсе, Бенни. Возможно… Ее вырастила Глория Майн. Она заменила Эстер мать… Да и что бы это ей дало? Бо больше нет. Ее матери тоже. Все в прошлом.

– Энцо сказал, никто не знает, что случилось с Бо. Как ты думаешь, Сэл знает?

Отец вскинул глаза и посмотрел прямо на меня. Потом провел рукой по губам, как будто хотел удержать слова в глотке, и покачал головой:

– Нет. Я не знаю. Не знаю. Но это не дает мне покоя. Это всегда… меня беспокоило.

– Зачем ты носишь их с собой? – постучал я по столу пальцем возле двух фотографий.

– Я достал их вчера утром, когда ты уехал. Возьми их. – Отец подвинул снимки ко мне. – Я подумал, может, ты передашь их ей…

– Я? Ты подумал, что я мог бы передать их Эстер? – переспросил я в изумлении.

– Ну да, – кивнул отец.

– Папа! – рассмеялся я, не веря собственным ушам. – Ты хочешь, чтобы я передал эти снимки Эстер? И что я ей скажу? «Привет! Мне безумно жаль твоих родителей. Жизнь – дерьмо. Но вот тебе песня»?

– Нет, – покачал головой отец, – конечно же, нет. Просто… пусть они хранятся у тебя. Может, когда-нибудь ты отдашь их ей. Когда узнаешь ее получше.

– Но я не собираюсь с ней сближаться. Я собираюсь пойти в «Шимми» в четверг и познакомиться с ребятами из ее группы. Намереваюсь написать для них песню и попытаюсь протолкнуть их в эфир. В качестве одолжения тебе, па… и из уважения к Бо Джонсону. И только! Потом я умываю руки.