— И что отвечать? К черту? — растерянно спросила Наташа.

— К водяному! — улыбнулся я. — Увидимся в подвале вечером!

Я спрыгнул на пешеходную часть мола и заметил женщину, расклеивающую объявления. Вообще у расклейщиков есть суперспособность оставаться невидимыми. Объявлений на столбах и заборах куча, а кто это делает — непонятно. Видел только раз или два, и вот — третий. Захотелось подойти поближе и посмотреть, что же она предлагает.

Погладив лист, чтобы лучше сел на клей, женщина посмотрела на него и поковыляла дальше по молу — вроде не старая, но согбенная, скованная. Когда мы поравнялись, стало ясно, что ей около пятидесяти: лицо поплыло, волосы седые, платье старинное, такие разве что бабкам носить, глаза и нос красные, словно она давно и серьезно бухает. В одной руке — распечатки, в другой — пузырек клея.

Я остановился напротив приклеенного листа. Это было объявление о розыске той самой Марины, которое я видел раньше. Женщина — ее отчаявшаяся мать, и лицо у нее отекло не от пьянки, а от слез. Безумно захотелось вытащить девчонку из какого-нибудь притона и выпороть. Потому что большая часть таких потеряшек просто сбежала из дома в поисках лучшей жизни и покатилась по наклонной.

Вспомнился рассказ бывшей жены, что в девяностые девчонки боялись стоять на краю тротуара, потому что могли затолкать в машину и увезти.

А если все-таки Марина не сбежала? Девочку могли убить. Разобрать на органы. Продать. Могли запереть в подвале и издеваться над ней. Чертовы девяностые! И ведь менты искать не будут, пока на лапу им не дашь. Я обернулся к женщине, превратившейся в далекую темную фигурку. Ничем не помочь. Или все-таки можно?

Перед глазами возник таймер с замершими цифрами: 15.08.2025.

Подумаю об этом позже.

И снова забег по торговым точкам и рынку. Перепись товаров, сравнение цен. Я даже консервацию внес в список, ведь непонятно, что из этого выстрелит. Да и пока неясно, будет ли у меня время на подобный забег по Москве. Вдруг абрикосы с черешней не пойдут, и придется два дня торчать на улице?

Еще деда Шевкета надо попытаться найти, а это тоже время. Интересно, как его искать? Приеду в Москву, позвоню в справочную 09 — имя, фамилия и улица у меня есть, этого должно хватить. Или приду на почту в Перово и попытаюсь выяснить. Не получится — буду думать дальше. Дед мог переехать. А мог и умереть — десять лет прошло с момента, как мама получила от него последнее письмо.

Освободился я после двух. Позвонил бабушке из телефонной будки — она ожидаемо не ответила. Набрал Илью, не рассчитывая, что он будет дома, но друг возмутился:

— Пашка, где ты пропал? Я волнуюсь, между прочим.

В его голосе проскользнула обида, и я его понимал: раньше мы делили все тяготы, а теперь я вдруг сам решаю свои проблемы и ничего не сказал о том, что у меня мать тяжело больна.

— Давай я через полчаса приеду. Времени реально нет, кручусь, как уж.

— А что делаешь? Рыбу ловишь?

— Если бы. Приеду — расскажу. И еще захвати что-нибудь пожрать и орехокол, если есть. Возьму на день в аренду.

— Зачем?

— Не могу говорить, автобус уйдет. Увидимся!

Я зашагал к остановке, провожая взглядом троллейбус, за которым бежали два подростка. Догнали его и поехали «на колбасе» — зацепившись за лесенку сзади. Забыл уже, что так многие ездили. Покажи моим современницам, у которых дети — сразу инфаркт и инсульт: остановите, снимите, разобьются ведь! Как избирательна память!

А вот и мой «икарус», почти пустой. Однозначно надо обзаводиться транспортом, да хоть мопедом, уж слишком много времени жрут автобусы. Сейчас минимум полчаса трястись. Перед глазами возникла бабушкина «Победа» цвета кофе с молоком. Вот бы ее реанимировать! Всегда о ретро-тачке мечтал.

Но мне в конце января только пятнадцать — за руль нельзя. А со скольки можно? С шестнадцати или восемнадцати? При самом лучшем раскладе еще два с половиной года терпеть. Так что — мопед. Или, когда деньги появятся, попробовать купить левые права и косить под взрослого? Благо что горячая татарская кровь обеспечит раннее созревание, и скоро я начну бриться, а к шестнадцати можно бороду отращивать. Еще прокачаюсь, повышу градус тестостерона, ведь девяностые — то самое время, когда мужик с бородой взглядом освобождал столик в баре.

Илья меня ждал и открыл сразу, едва я убрал палец от дверного звонка. Молча уставился, как на покойника.

— Извини, что сразу не сказал, — покаялся я. — Собирайся, пойдем на море, а то я потный и вонючий, хочу освежиться. Там все и расскажу.

Я остался в прихожей, Илья на пару минут исчез в спальне, появился с сумкой через плечо, и мы спустились во двор. Там царило оживление, толпились старушки с тяпками, вениками, вилами. Раз, два… пять бабок, один дедок.

— На медведя собрались или людоеда поймали? — кивнул я на сборище.

— Субботник у них. Клумбы в порядок привести, ветки поубирать, кусты обрезать.

— А, ну — ходу!

По пути я рассказал о своих планах, о маминой болезни и, уже когда мы пришли к морю, закончил вопросом:

— Твой отец сегодня во сколько с работы приходит?

— Зачем он тебе? — Илья положил сумку на прибрежные камни и начал раздеваться.

— Денег хочу занять на две недели. Бизнес-планом я с тобой поделился. В принципе, уже через неделю могу долг вернуть, но хочу, чтобы был запас бабла.

— Ты так уверен, что выгорит? — сказал Илья с сомнением.

Сила всеобщего неверия в успех так велика, что я и сам начал сомневаться. Но нет, у Витали же получалось! Но если он мягко говоря приукрашивал?

— Сто пудов получится. Как думаешь, займет?

Илья пожал плечами.

— У нас зимних вещей нет, копим на них. Так что не знаю. Но скорее да, чем нет. Если бы не ты, нас бы ограбили, не было бы ни вещей, ни много чего еще. Вернется он где-то в семь.

Ага, значит, как раз после тренировки с ним и поговорю.

По расчищенной дорожке между скользкими, поросшими водорослями валунами мы вошли по колено, потом, как водится, плюхнулись на живот и погребли.

Ни дня без купания! Море — это прекрасно. Жаль, что ценить начинаешь только то, что можешь потерять. Мне вернули то, что я потерял, и я, вот, ценю. Нацениться не могу.

Потом мы расселись на расстеленном полотенце и долго обсуждали грядущую поездку в Москву. Илья был еще тем занудой, к каждой мелочи прикапывался. А я смотрел на небо, сменившее