— Ты ведь никому не расскажешь, Лайонель? Ты же обещал.

— Ну конечно нет. Но теперь я должен идти. Глэдис, мне в самом деле уже пора.

— Не говори глупости. Я только начинаю хорошо проводить время. Хотя бы посиди со мной, пока я не допью бренди.

Я терпеливо сидел на диване, пока она без конца тянула свое бренди. Она по-прежнему поглядывала на меня своими погребенными глазками, притом как-то озорно и коварно, и у меня было сильное подозрение, что эта женщина вынашивает замысел очередного скандала. Глаза ее злодейски сверкали, в уголках рта затаилась усмешка, и я почувствовал — хотя, может, мне это только показалось, — опасность.

И тут неожиданно, так неожиданно, что я даже вздрогнул, она спросила:

— Лайонель, что это за слухи ходят о тебе и Жанет де Пеладжиа?

— Глэдис, прошу тебя…

— Лайонель, ты покраснел!

— Ерунда.

— Неужели старый холостяк наконец-то обратил на кого-то внимание?

— Глэдис, все это так глупо.

Я попытался было подняться, но она положила руку мне на колено и удержала меня.

— Разве ты не знаешь, Лайонель, что теперь у нас не должно быть секретов друг от друга?

— Жанет — прекрасная девушка.

— Едва ли можно назвать ее девушкой.

Глэдис помолчала, глядя в огромный бокал с бренди, который она сжимала в ладонях.

— Но я, разумеется, согласна с тобой, Лайонель — она во всех отношениях прекрасный человек. Разве что, — очень медленно проговорила она, — разве что иногда она говорит весьма странные вещи.

— Что еще за вещи?

— Ну, всякие… о разных людях. О тебе например.

— И что же она говорила обо мне?

— Да так, ничего особенного. Тебе это неинтересно.

— Что она говорила обо мне?

— Право же, это даже не стоит того, чтобы повторять. Просто мне это показалось довольно странным.

— Глэдис, что она говорила?

В ожидании ответа я чувствовал, как весь обливаюсь потом.

— Ну, как бы тебе сказать? Она, разумеется, просто шутила, и у меня и в мыслях не было рассказывать тебе об этом, но мне кажется, она действительно говорила, что все это ей немножечко надоело.

— Что именно?

— Кажется, речь шла о том, что она вынуждена обедать с тобой чуть ли не каждый день или что-то в этом роде.

— Она сказала, что ей это надоело?

— Да.

Глэдис Понсонби одним большим глотком осушила бокал и подалась вперед.

— Если уж тебе действительно интересно, то она сказала, что ей все это до чертиков надоело. И потом…

— Что она еще говорила?

— Послушай, Лайонель, да не волнуйся ты так. Я ведь для твоей же пользы тебе все это рассказываю.

— Тогда живо выкладывай все до конца.

— Вышло так, что сегодня днем мы играли с Жанет в канасту, и я спросила у нее, не пообедает ли она со мной завтра. Нет, она занята.

— Продолжай.

— Вообще-то она произнесла следующее: «Завтра я обедаю с этим старым занудой Лайонелем Лэмпсоном».

— Это Жанет так сказала?

— Да, Лайонель, дорогой.

— Что еще?

— По-моему, и этого довольно. Не думаю, что я должна пересказывать тебе и все остальное.

— Немедленно выкладывай все до конца!

— Лайонель, ну не кричи же так на меня. Конечно, я все тебе расскажу, если ты так настаиваешь. Если хочешь знать, я бы не считала себя настоящим другом, если бы этого не сделала. Тебе не кажется, что это знак истинной дружбы, когда два человека, вроде нас с тобой…

— Глэдис! Прошу тебя, да говори же!

— О господи, да дай же мне подумать! Значит, так… Если я правильно помню, на самом деле она сказала следующее…

Ноги Глэдис Понсонби едва касались пола, хотя она сидела прямо; она отвела от меня свой взгляд и уставилась в стену, а потом весьма умело заговорила не своим низким голосом, так хорошо мне знакомым:

— «Такая тоска, моя дорогая, ведь с Лайонелем все заранее известно, с начала и до конца. Обедать мы будем в Савой-гриле — мы всегда обедаем в Савой-гриле, — и целых два часа я вынуждена буду слушать этого чванливого старого… то есть я хочу сказать, что мне придется слушать, как он будет разглагольствовать о картинах и фарфоре — он только об этом и говорит. Домой мы отправимся в такси. Он возьмет меня за руку, придвинется поближе, я почувствую запах сигары и бренди, и он станет бормотать о том, как бы ему хотелось, о, как бы ему хотелось быть лет на двадцать моложе. А я скажу: „Вы не могли бы опустить стекло?“ И когда мы подъедем к моему дому, я скажу ему, чтобы он отправлялся в том же такси, однако он сделает вид, что не слышит, и быстренько расплатится. А потом, когда мы подойдем к двери и я буду искать ключи, в его глазах появится взгляд глупого спаниеля. Я медленно вставлю ключ в замок, медленно буду его поворачивать и тут — быстро-быстро, не давая ему опомниться, — пожелаю доброй ночи, вбегу в дом и захлопну за собой дверь…»

Лайонель! Да что это с тобой, дорогой? Тебе явно нехорошо…

К счастью, в этот момент я, должно быть, полностью отключился. Что произошло дальше в этот ужасный вечер, я практически не помню, хотя у меня сохранилось смутное и тревожное воспоминание, что когда я пришел в себя, то совершенно потерял самообладание и позволил Глэдис Понсонби утешать меня самыми разными способами. Потом я, кажется, был отправлен домой, однако полностью сознание вернулось ко мне лишь на следующее утро, когда я проснулся в своей постели.

Я чувствовал себя слабым и опустошенным. Я неподвижно лежал с закрытыми глазами, пытаясь восстановить события минувшего вечера: гостиная Глэдис Понсонби, Глэдис сидит на диване и потягивает бренди, ее маленькое сморщенное лицо, рот, похожий на рот лосося, и она говорит и говорит… Кстати, о чем это она говорила? Ах да! Обо мне. Боже мой, ну конечно же! О Жанет и обо мне. Как это мерзко и гнусно! Неужели Жанет произносила эти слова? Да как она могла?

Помню, с какой ужасающей быстротой во мне начала расти ненависть к Жанет де Пеладжиа. Все произошло в считанные минуты. Я попытался было отделаться от мыслей о ней, но они пристали ко мне, точно лихорадка, и скоро я уже обдумывал способ возмездия, словно какой-нибудь кровожадный гангстер.

Вы можете сказать: довольно странная манера поведения для такого человека, как я, на что я отвечу: вовсе нет, если принять во внимание обстоятельства. По-моему, такое может заставить человека пойти на убийство. По правде говоря, не будь во мне некоторой склонности к садизму, побудившей меня изыскивать более утонченное и мучительное наказание для моей жертвы, я бы и сам стал убийцей. Однако я пришел к заключению, что просто убить эту женщину — значит сделать ей добро, да и к тому же на мой вкус это весьма грубо. Поэтому я принялся обдумывать какой-нибудь более изощренный способ.