В-третьих, «молчал» я и потому, что была опасность использования моих показаний во вред десяткам людей, прежде всего депутатов, встречавшихся или говоривших со мной в августовские дни. Многие из них далеко не сразу смогли определить свои позиции, прежде чем нажать кнопку поименного голосования. Ясно, что за этим могло последовать. Ведь «охота на ведьм», предложения о так называемых «люстрациях», преследование и замалчивание позиций инакомыслящих вовсе не исчезли из нашей общественной жизни. Вот почему я сделал все, чтобы ни один из депутатов (как бы он потом ни голосовал: за или против меня) не был привлечен к ответственности либо дискриминирован за то, как он поступал в дни августовского кризиса.

Доказательства же следствия рассыпались у всех на глазах. Примечательна в этом отношении была ситуация, возникшая в связи с опубликованием в итальянской газете «Стампа», а затем в наших газетах страниц моего дневника, написанных в те три роковых августовских дня.

Такой «дневник», а точнее — ежедневные записи моей работы, встреч и телефонных переговоров, я веду больше сорока лет. В них, как правило, отмечаются только время, фамилия того, с кем шел разговор, и в некоторых случаях его краткое содержание.

Надо сказать, что этот «дневник» довольно тщательно изучала, например, комиссия, созданная союзным Съездом народных депутатов в связи с событиями в Тбилиси, и убедилась в его полной достоверности.

В «дневниках» прошлых лет — пометки о контактах с Хрущевым, Косыгиным, Брежневым, Андроповым. Немало в нем записей о заседаниях Политбюро, Верховного Совета, встречах с зарубежными деятелями, о беседах и спорах, которые были у нас с Горбачевым. В частности, листая «дневник», можно с точностью до дня и часа рассказать о том, как мне трижды пришлось ставить перед союзным президентом вопрос об уходе с поста Председателя Верховного Совета СССР в связи с разногласиями с самим президентом, его окружением и той травлей, которую развернули против парламента газеты с конца 1990 года.

Точно так же бесстрастно зафиксированы в «дневнике» и все мои встречи, беседы и телефонные переговоры в дни августовского кризиса и после него. Следствие, как ему и рекомендовала наша демократическая пресса (см. «Известия» от 3 февраля 1992 г.), дотошно проверило подлинность того, что было записано в этом моем дневниковом календаре, допросив десятки людей. И что же? Все факты подтвердились. Расхождения были лишь в минутах. Вся беда прокуроров в том, что подробный комментарий к каждой записи может дать только их автор. А он с предвзятым, обуреваемым обвинительным уклоном следствием не хотел иметь никакого дела.

Поскольку я отказался давать показания и иметь дело с представителями следствия, каких-либо прямых личных контактов с другими политзаключенными «Матросской тишины» у меня, конечно, не было. Была только единственная возможность познакомиться с их позициями, взглядами и чисто человеческими качествами при чтении материалов уголовного дела. Ведь за каждым показанием, зафиксированным следователем, магнитофоном, видеокамерой заново вставал человек, которого я знал либо с которым каким-то образом соприкасался до августовских событий. Древняя мудрость гласит: «Успехи показывают, что ты можешь, а неудачи — то, чего ты стоишь». Так вот, следствие достаточно точно позволило судить, кто чего стоит.

И здесь, скажу откровенно, разочарований у меня было сравнительно немного. В большинстве своем все, кто проходил по «делу ГКЧП», твердо отстаивали свои позиции, доказывая, что руководствовались прежде всего интересами страны, стремлением защитить единство Союза и его Конституцию. Выйдя из «Матросской тишины», Олег Шенин вполне обоснованно сказал корреспонденту: «Все, кто там сидит, держат себя очень достойно, никто, как говорится, не потек, никто не молит о пощаде, никто не изменил своим идеалам, своей этике» («День», 15–21 ноября 1992 г., № 46).

Мне трудно кого-либо выделить, но я назвал бы мужественную и честную позицию маршала Дмитрия Тимофеевича Язова, уверенность и выдержку генерала армии Валентина Ивановича Варенникова, твердость Василия Александровича Стародубцева, который на первое свидание вызвал в тюрьму не жену и дочь, а своего колхозного заместителя и главного бухгалтера, чтобы расспросить о делах хозяйства.

Но самое сильное впечатление произвели на меня тома уголовного дела, посвященные человеку, которого я хорошо знал и с которым мы много вместе работали в Верховном Совете СССР. Это материалы о Маршале Советского Союза Сергее Федоровиче Ахромееве — человеке высокого гражданского долга и кристальной честности.

В деле осталось неотправленное в июле прошлого года письмо на мое имя, в котором Сергей Федорович требовал поручить комитетам Верховного Совета рассмотреть и доложить парламенту вопрос о ведущейся в стране разнузданной кампании компрометации нашей армии и ее командного состава, о необходимости решительно защитить честь и достоинство советских воинов.

Мне кажется, что одним из самых трагических документов времен перестройки являют записные книжки маршала Ахромеева. Меня просто потрясло, какую точную характеристику еще весной 1991 года давал Сергей Федорович складывавшейся в стране кризисной ситуации и ее «крестным отцам», особенно Яковлеву и Шеварднадзе, как точно и беспощадно к самому себе и другим депутатам он писал о бессилии парламента исправить положение, сохранить завоевания социализма, дружбу и согласие советских народов.

Не пощадил маршал в своих записках и бывшего президента СССР. Анализируя, как получилось, что страна оказалась на краю гибели, легкомыслие это или злой умысел, С.Ф. Ахромеев приходит к однозначному выводу: «виноват в первую очередь сам Михаил Сергеевич — его приспособленчество и компромиссность…

Будет программа и реализация, люди поддержат. Не будет — люди от Горбачева отвернутся. Отставка неизбежна. М.С. Горбачев дорог, но Отечество дороже!» Я мог бы многократно повторить за маршалом эти его трудные, но честные слова.

Касаясь августовских событий, Сергей Федорович пишет: «Почему я приехал в Москву по своей инициативе, никто из Сочи меня не вызывал, и начал работать в «Комитете»? Ведь я был уверен, что эта авантюра потерпит поражение, а приехав в Москву, еще раз лично убедился в этом. Дело в том, что, начиная с 1990 года, я был убежден, как убежден и сегодня, что наша страна идет к гибели. Вскоре она окажется расчлененной. Я искал способ громко заявить об этом». «Не могу жить, когда гибнет мое Отечество и уничтожается все, что я считал смыслом своей жизни», — написал Сергей Федорович в своей предсмертной записке.

Пройдут годы, и, уверен, в августовские дни будут идти и идти люди к могиле этого мужественного человека, всем своим сердцем воина и патриота воспринявшего трагедию нашей Родины…

* * *

Между тем суд над ГКЧП продолжался. У меня не было особых иллюзий в отношении возможностей этого суда и характера его действий, хотя союзный Закон о независимости судей обязывал их объективно и профессионально подойти к этому сложнейшему делу. Как это будет происходить и каков будет итог, сказать было трудно. Полюса общественного мнения относительно августовских событий чрезвычайно разошлись. Одни предлагали ни в коем случае не выпускать гэкачепистов из тюрьмы, дабы не усиливать «поднимающую голову оппозицию». Другие выступали за амнистию или помилование. Третьи настаивали на оправдании. Не обошлось здесь и без «планетарного демократа» А.Н. Яковлева, полагавшего, что «хотя вина гэкачепистов бесспорна, их можно отпустить, запретив, однако, заниматься политикой» (см. «Аргументы и факты», № 33, сентябрь 1992 г.). Как все-таки великодушен был этот гуманнейший из гуманных, умудренных мудростью наигуманнейших, экс-пророк «перестройки»! «Вы можете свободно выражать свои политические мнения, но с кляпом во рту», — предлагал он нам.