Через проходную нас пропускали по списку. Следовало назвать свою фамилию, дождаться, пока ее отыщут в списке, и, только услышав заветное «проходите», переступить порог шестнадцатого подъезда. И вот вошел первый мой однокурсник, за ним второй, третий… Прошел Володя Кошелев, Наташа Рыженко… Настала моя очередь, я, готовый присоединиться к моим товарищам, бодро доложил:

— Плисецкий!

Пробежав глазами список, вахтер поднял на меня взгляд и равнодушно сообщил:

— Вашей фамилии нет.

— Как нет?!

— Так — нет. Позвоните в канцелярию, может быть, вас просто забыли внести в список.

Ребята, как могли, пытались меня ободрить, дескать, не переживай, сейчас во всем разберутся, мы тебя подождем! Казалось, недоразумение вот-вот разрешится, и мы все вместе побежим заниматься. Позвонили в канцелярию. На том конце провода бросили: «Ждите». Прошло десять минут невыносимого ожидания, двадцать, полчаса… Мои товарищи уже умчались в класс. А я остался один. Наконец через час раздался звонок из канцелярии, и безразличный голос сообщил:

— Есть решение не принимать вас в Большой театр.

Оглушенный этим известием, без единой связной мысли в голове, я вышел на залитую солнцем Театральную площадь. Потоптался на месте, не зная, что теперь делать, куда идти. Внутри как будто образовался вакуум. Позади оставался Большой, поступление в который казалось мне делом решенным. Впереди маячила лишь пугающая неопределенность. Я не нашел в себе сил сразу идти домой и признаться маме, что меня не приняли в театр. Переживаний ей тогда хватало и без меня: за Майей, которая находилась в опале, круглосуточно велась слежка, в театре ее пытались отодвинуть на второй план, не выпускали в зарубежные поездки… Когда почти вся труппа Большого в 1956 году отправилась в Лондон на гастроли, которые сегодня принято называть историческими и легендарными, Майю оставили в Москве. Несправедливость по отношению к дочери мама переживала мучительно, поэтому ранить ее еще собственными передрягами я не посмел. И отправился за советом к своему дяде Маттанию, как мне казалось — самому мудрому из Мессереров, даром что не артисту, а профессору экономики. Он терпеливо и сочувственно выслушал меня, утешил, а на полный отчаяния вопрос: «Что же мне теперь делать?» — решительно ответил: «Бороться!»

И я начал борьбу, растянувшуюся на долгие девять месяцев. За это время мне пришлось вдоль и поперек изучить механизмы советской бюрократической системы. Оставаясь безработным, я обивал пороги и писал бесконечные письма с просьбой восстановить справедливость. Помню, кто-то из чиновников, принимавших меня, цинично заметил: «Что-то слишком много Плисецких в Большом театре развелось». Регулярно, как на работу, я наведывался в Министерство культуры на улице 25-го октября, нынешней Никольской. Сегодня это кажется невероятным, но тогда в Министерство культуры можно было пройти без всякого пропуска! Я приходил рано утром, садился на диванчик в приемной министра Михайлова и ждал, когда он явится на службу.

Глядя на мои ежедневные мытарства, кто-то из служащих Министерства порекомендовал мне поискать работу в другом театре. Вняв поначалу этому совету, я обратился в Театр Станиславского и Немировича-Данченко, где балетной труппой руководил Владимир Павлович Бурмейстер. Он пообещал взять меня, сулил прекрасные партии, и соблазн согласиться на его предложение, признаюсь, был велик. К тому же усталость от многомесячной борьбы и собственной неустроенности давала о себе знать, я думал: «А ведь правда, не сошелся же свет клином на Большом театре! Может быть, мое место действительно в Театре Станиславского и Немировича!» Между прочим, Марис Лиепа, приехав из Риги, тоже начинал здесь!

Однако обостренное чувство справедливости и настойчивость не позволили мне принять предложение Бурмейстера. И я упрямо ходил в Министерство, пока однажды не добился аудиенции министра культуры Михайлова. И самое поразительное, что он не только принял меня, но и дал распоряжение о моем зачислении в труппу Большого театра. К тому времени Майя вышла замуж за молодого и талантливого композитора Родиона Щедрина, и страсти вокруг нее улеглись.

Надо сказать, что, даже находясь в вынужденном простое, я не терял времени даром. Знаменитый актер Малого театра, мастер художественного слова Всеволод Аксенов, с чьим сыном я дружил, пригласил меня в состав своей группы, состоявшей из актеров и музыкантов и гастролировавшей по многим городам Советского Союза. Аксенов был очень видным, фактурным мужчиной, обладал великолепно поставленным голосом — немудрено, что в него влюблялись самые красивые женщины. Первой женой Всеволода Николаевича стала красавица Елена Гоголева, второй — выдающаяся балерина Марина Семенова, а третьей — обворожительная Надежда Арди, актриса Малого театра. Аксенов был постановщиком и исполнителем композиции «Арлезианка» Доде, в котором он предложил мне станцевать фанданго с кастаньетами и даже произнести какой-то текст.

В составе этой гастрольной труппы мне довелось выступать в Латвии, где одновременно проходили гастроли албанских танцовщиков, которые учились со мной в хореографической школе. Я жил в местечке Лиелупе и на велосипеде через лес ездил в Слоку, где проходили выступления албанцев. Однажды задержался в Слоке до вечера. Уже начинало смеркаться. На обратном пути я торопился изо всех сил, чтобы успеть в Лиелупе засветло, как вдруг наткнулся на стоявшую у дороги маленькую девочку лет пяти, не больше. Малышка была совсем одна. В руке она держала банку с черникой, в другой — какую-то палку. Все ее лицо было черничного цвета. Я остановился и спросил:

— Ты что здесь делаешь?

Она ответила:

— Меня тетя заблудила.

— А где ты живешь?

Девочка назвала какое-то селенье, находившееся довольно далеко от нас.

— Дорогу сможешь показать?

Та кивнула.

Я посадил девчонку к себе на раму. Полупустую банку с черникой она так и не выпустила из рук, а на мой вопрос, зачем ей понадобилась палка, серьезно ответила:

— Вдруг кто-то нападет.

По дороге малышка сказала, что зовут ее Зоя Сергеевна, что она очень благодарна мне за помощь, и довольно четко указала место, где нужно свернуть, чтобы попасть в ее селенье. Единственное, о чем я потом жалел, что, доставив девочку к самому дому, не вручил ее родителям. Оставил на пороге и поспешил в Лиелупе.

В Большом театре быстрого взлета у меня не произошло. Как и все молодые танцовщики, я начинал с кордебалета и долгое время карабкался к сольным партиям. Афишных спектаклей в моем скромном репертуаре было крайне мало. Первую сольную партию мне доверил Игорь Моисеев, вернувшийся в Большой театр с балетом «Спартак». Это стало возможно только через два года после того, как пост главного балетмейстера покинул Ростислав Захаров, который видел в Игоре Александровиче конкурента и всячески выживал его в свое время из Большого театра. В моисеевском «Спартаке» Майя танцевала Фригию, а Эгину исполняла моя однокурсница Наташа Рыженко. Это действо, длившееся несколько часов, имело поистине голливудский размах и поражало постановочной мощью. Однако при всей величественности декораций, подробнейшей детализации костюмов и многолюдности массовых сцен балет довольно быстро сошел со сцены, поскольку в театре в очередной раз сменилось руководство. Уже в 1962 году состоялась премьера «Спартака» в постановке Леонида Якобсона.