Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Соколов вопросительно поднял бровь:
— Так как же Бродский мог похитить с мертвеца часы, если он ушел прежде, чем Кугельский умер?
Сычев невозмутимо продолжал:
— А может, он часы прежде взял — поносить, а отравил, чтобы не возвращать? Эх, Аполлинарий Николаевич, это такой народец ушлый, что его и не поймешь — пройдохи.
— Скажи, Сергей Фролович, зачем богатому человеку рисковать ради какого-то пустяка — часов?
Сычев помахал пальцем:
— Нет, Аполлинарий Николаевич, не знаете вы этих прохиндеев. Они чем богаче, тем жаднее. И потом, как я заметил — чувство ревности толкает на самые мерзкие поступки, на кровавые.
Соколов усмехнулся:
— Говоришь, двое свидетелей? И фамилии свидетелей — Годлевский и Ярошинский? Так?
Сычев не смутился, напористо ответил:
— Они самые, а что?
— Фигуры очень непристойные. Первый три раза сидел за воровство, второй отбыл семилетнюю каторгу за грабежи.
— Ну и что? У них неприязненных отношений с Бродским не было, их показания заслуживают доверия. Сам Бродский куда отвратительнее их обоих.
Соколов расхохотался:
— Но деньги у него ты не брезговал брать! Не ошибаюсь?
Сычев шумно задышал, раздул щеки:
— Какие деньги? Чтобы я, кавалерийский подполковник, у какого-то торговца стал деньги брать? Никогда!
— Неужто запамятовал? Две тысячи — это большие деньги. И расписочку давал.
Сычев сидел, потупив взор в пол, стиснув зубы. Нервно дернул головой:
— Поклеп, оговор! Это Бродский нарочно сочинил, клеветник позорный.
Соколов продолжил самым ласковым голосом:
— Сергей Фролович, бери лист бумаги и пиши объяснительную записку.
Сычев упрямо помотал головой:
— Не брал! И писать не буду.
— Вот как? Не хочешь признаться в малом?
— Не в чем признаваться.
Соколов задушевно продолжал:
— Нет, не уважаешь ты меня, Сергей Фролович, совсем ко мне не испытываешь ни почтения, ни страха. И напрасно! Тогда тебе придется отвечать за вымогательство двухсот тысяч и за прочие художества. Это я тебе обещаю.
Сычев так и подскочил в кресле, театрально взмахнул руками и выпучил глаза:
— Каких таких двухсот тысяч?
— Потерял память? Бедняга! — Вздохнул. — Неужто лечиться на Сахалин поедешь? Жалость какая! Ведь еще и лишат всех прав состояния.
— Одни ваши фантазии!
— Видит Бог, я не кровожаден. Последний раз говорю: одумайся, не запирайся! Ведь ты такой мужественный, такой прямой и честный. Лай, к примеру, тебе два-три эскадрона, да ты впереди всех понесешься на боевом скакуне, первым влетишь с шашкой на вражеские бастионы. Чего здесь ты трусишь? А? Обещаю: если будешь мне помогать распутывать это дело, сделаю все возможное, чтобы облегчить тебе участь. Ну?
Сычев долго молчал, громко сопел. Наконец, твердо что-то решив, взмахнул от груди рукой, сказал, как отрезал:
— Ничего не знаю, ничего не ведаю: денег у этого пархатого Бродского не брал, расписки не писал. И про двести тысяч не слыхал. Это мои завистники клевещут.
— Это какие завистники?
— Будто сами не знаете!
— Я-то знаю, но хочу проверить! Об одном и том же мы говорим?
— Клеветники эти — мой бывший помощник Шанларук и бывший агент Заманский.
— Бывшие? Стало быть, ты выгнал их со службы?
— А что, я чай пить с ними должен? Все-то вы на меня клевещете. Интриги! Я чист как стеклышко. За ваше самоуправство еще ответите!
Соколов поднялся на ноги, отчего головой вознесся высоко над собеседником, резко перейдя на ледяной тон, сказал:
— Что ж ты, «стеклышко», объявил мне войну? Видимо, в силу провинциальной ограниченности ты, Сергей Фролович, плохо представляешь, с кем решил единоборствовать. И переоценил свои возможности. Теперь пощады от меня не жди.
— Я завтра утром должен по делам службы ехать в Луганск.
— Завтра утром, ровно в десять, ты будешь отвечать на мои вопросы. Взять с тебя подписку о невыезде?
— Нет, не надо. Но у меня есть начальство…
— Полицмейстера и губернатора я поставлю в известность. Но не вздумай мешать следствию, давать плохие советы Годлевскому, Ярошинскому и прочим соучастникам. Я ведь быстро все прознаю.
— Какие советы?
— Не смущай их советами: «Срочно сматывайтесь из города, пока этот Соколов тут. И ни в чем не признавайтесь».
Соколов подумал: «Два-три филера и впрямь не помешали бы, проследил бы сейчас этого дядю».
Сычев запыхтел:
— Коллега, вы меня прямо держите за какого-то жулика. Обидно все-таки!
— Обижайся сколько хочешь, но тебе, Сергей Фролович, водить меня за нос нет резона. Обман дорого обойдется. Если Ярошинского и Годлевского в городе не окажется, обещаю: тебя повезут в Москву в кандалах, со срамом. Или сразу в реке утоплю — без суда и следствия.
Сычев изобразил из себя оскорбленную невинность.
— Как же так! — Почесал за ухом, почмокал губами. — Коллега, можете на меня положиться: и Годлевский, и Ярошинский встретятся с вами. Если вы в них сомневаетесь, так мы ихние души вытряхнем.
Соколову такая перемена в настроении начальника сыска понравилась. Он с удовольствием произнес:
— Вот и молодец! Теперь вижу — государственный ум у тебя, Сергей Фролович.
Сычев с энтузиазмом продолжал:
— Коли позволите, приеду прямо к вам в гостиницу.
Соколов кивнул:
— Договорились!
Они вышли из подъезда вместе.
Сычева ждала коляска, запряженная двумя холеными рысаками, нетерпеливо перебиравшими ногами.
— Прикажете подвезти?
— Нет, прогуляюсь!
Начальник сыска, тяжело накренив коляску, влез в нее и, нагло ухмыляясь, неожиданно весело помахал рукой гостю:
— Счастливого пребывания в Харькове!
Он умчался, подымая столб пыли.
— Да, от этого типа можно ждать любой гадости! — сказал себе Соколов.
У начальника харьковского сыска и впрямь созрел план — коварный.
Соколов, вызывая своей персоной всеобщее любопытство, не торопясь направился к Сарре Бродской, урожденной Сандлер.
Она жила недалеко от сыскной полиции, на главной улице города — Сумской, в доме отца — высоком двухэтажном, на каменном, тщательно оштукатуренном цоколе, крытом железом и обнесенном высоким забором.